Магия цвета крови - Николс Стэн - Страница 53

• Предыдущая
• 53/62
• Следующая

— Сейчас он уже, наверное, добрался до острова?

— Вообще-то да, хотя это зависит от погоды. — Карр ткнул пальцем в разложенные на столе бумаги. — Я сейчас как раз занимаюсь подготовкой следующего рейса, который доставит на остров людей и оружие, вы будете среди них. Твое присутствие чрезвычайно много для нас значит, Серра.

— Спасибо. Я сделаю все, что смогу.

— Теперь насчет Таналвах…

— Я сама как раз собиралась заговорить об этом.

— Она выдержит, как тебе кажется?

— Она говорит, что с ней все в порядке. Похоже, так оно и есть. Хотя… может быть, она обманывает — прежде всего саму себя.

— Я прослежу, чтобы она была все время занята. И конечно, мы будем заботиться о ней.

— Эта ее уверенность, что с Кинзелом все будет хорошо… Никакой логики тут нет, но такое впечатление, будто это стало для нее чем-то вроде молитвы.

— Я не стану пытаться разрушить ее иллюзии. В трудные времена всем нам нужно находить поддержку хоть в чем-то.

— Для Кинзела сейчас наступили чертовски трудные времена. Хотела бы я знать, в чем он находит поддержку.

КИНЗЕЛ Руканис был изумлен тем, как быстро он умудрился потерять счет времени.

Тюремное заключение продолжалось всего несколько дней, самое большее, неделю, хотя с тем же успехом могли пройти и годы. Его существование почти полностью протекало на плохо освещенной нижней палубе, и он редко осознавал смену дня и ночи.

Заключенные трудились непрерывно, если не считать того времени, когда их выводили по нужде в грязный вонючий гальюн. Отдых состоял в том, чтобы немного подремывать на веслах, даже не обращая внимания на снующих под ногами крыс. Очень редко им даровали роскошь поспать пять — шесть часов в трюме на кишащей блохами соломе. Руки у всех покрылись волдырями, от кандалов на запястьях и щиколотках образовались мокнущие язвы. Кормили скверно и мало, а вода была едва ли пригодна для питья. И все, что они видели, — это изнуряющая работа и жестокость.

Уже двое каторжников нашли здесь свою смерть — или избавление от мучений.

Один склонился на весло, и только после того, как его били и плескали в лицо водой, но он все равно не зашевелился, выяснилось, что у него разорвалось сердце. Второй, обвиненный в небольшом нарушении правил, умер под ударами хлыста. Их тела без всяких церемоний просто скинули за борт.

Однако во всем происходящем для Руканиса обнаружилось еще кое-что, даже более шокирующее. Впервые в жизни — и к своему стыду — он испытывал к другому человеческому существу ненависть столь испепеляющую, что с трудом сдерживал желание убить его. Объектом этой ненависти стал надзиратель. Кинзелу никогда не приходилось встречать человека, до такой степени циничного. Его единственным развлечением было причинять страдания своим беспомощным подопечным. Улыбка на его физиономии появлялась лишь тогда, когда другой испытывал боль. На певца это производило чрезвычайно удручающее впечатление, поскольку он всегда верил, что даже для самого низкого в своих устремлениях человека всегда существует возможность отказа от них и перерождение.

Он был полон решимости сохранить свой пацифизм. Утратить его означало бы пожертвовать своими принципами, а это было бы уже чересчур. Однако надзиратель был наслышан о репутации Руканиса как человека мирного и поставил себе целью сломить его волю. Пока, правда, оружием ему служили лишь насмешки, подкрепляемые ударами хлыста.

На восьмой или девятый день плавания — хотя, возможно, на самом деле шло уже второе столетие — за Кинзелом пришли помощники надзирателя и вывели его, мигающего от непривычного света, полуобнаженного, на холодную палубу. Казалось, там собрались почти все моряки; они явно чего-то ожидали. Тут же находился еще один каторжник, испуганный, со следами побоев.

— Вот и он, — ухмыльнулся надзиратель. — Человек, отказавшийся поднять руку в защиту своей страны. — Со стороны зрителей послышались смешки и злобные шутки. — Человек, готовый смотреть безучастно, как разоряют наши дома и насилуют наших женщин. По его понятиям, в этом и состоит честь! — В устах надзирателя это слово прозвучало подобно ругательству. — Человек, который выдает свою трусость за добродетель, а свое предательство за идеал! — — Возмущенные крики усилились. — Я сказал “человек”? Он не достоин этого звания!

Надзиратель подошел к Кинзелу.

— Однако я собираюсь дать тебе шанс им стать. — Он кивнул на другого галерного раба. — Вот этот нарушил правила, и я желаю сочетать наказание с развлечением. — Моряки выразили громкое одобрение. — Заключим сделку. Ты сделаешь это для нас — будешь сражаться, или я убью его. — Потом злобный садист повернулся ко второму каторжнику. — Если ты убьешь этого миролюбца, то сохранишь себе жизнь. А если вы воображаете, что сможете выпутаться, отказавшись от поединка, то советую сначала хорошенько подумать. Я забью вас обоих до смерти.

Руканис оцепенел и поднял взгляд на мужчину, с которым должен был сражаться. Он не знал, как его зовут, потому что гребцам запрещалось разговаривать между собой. Однако Кинзел узнал в нем того, кому он ухитрился передать немного положенной ему воды, когда несчастный едва не потерял сознание от жажды. Возможно, это заметили, — вот почему надзиратель выбрал именно его. Каторжник выглядел таким же измученным и нерасположенным к драке, как и сам певец.

Последовал приказ; с них сняли цепи.

Надзиратель протянул Кинзелу меч, рукояткой вперед.

— На!

Ему всего раз или два в жизни приходилось держать в руке меч. Даже на сцене, пусть этого и требовало развитие сюжета, ему было неприятно иметь дело с оружием. Меч был тяжелый, его металлическая рукоятка — холодной. Певец понятия не имел, как им пользоваться, но не сомневался, что это лишь развлечет его гонителей.

Противник, с которым ему предстояло сражаться, выглядел так, словно ему приходилось раньше иметь дело с мечом. Однако чувствовалось, что держать оружие ему тяжело, скорее всего, просто от усталости.

Как ни ослабел разум Кинзела, мысли быстро сменяли одна другую. Сначала он подумал, что нужно использовать меч против самого себя, но тут же понял, что ему не позволят сделать этого. Может, стоит просто ранить этого мужчину? Но нет, они будут добиваться, чтобы Кинзел прикончил его; и в любом случае сделать это он просто не в состоянии за отсутствием навыка. Мелькнула мысль накинуться с мечом на надзирателя, но он тут же отбросил ее как совершенно абсурдную. Оставалось одно: позволить каторжнику убить себя и покончить с этим.

Его грубо подтолкнули вперед; точно так же поступили и с его противником. Толпа зашумела, науськивая их друг на друга.

Кинзел отбросил меч.

Это был полностью инстинктивный жест. Кинзел просто не мог глядеть в лицо человеку, сжимая в руке оружие. Второй каторжник застыл, удивленно открыв рот и упираясь кончиком меча в палубу.

Зрители взвыли от досады и разочарования. Надзиратель явно испытывал те же чувства. Его охватила просто звериная ярость.

— Ублюдок! Подними меч! Подними его, я тебе говорю!

Для усиления эффекта своих слов он хлестнул Кинзела хлыстом по груди.

Кинзел вздрогнул и покачнулся, но не двинулся с места.

Надзиратель принялся хлестать его снова и снова, с каждым разом все сильнее, сдирая шипами хлыста кожу.

— Подними меч и дерись, грязная свинья!

У Кинзела возникло чувство, будто раскаленная добела кочерга раз за разом терзает его плоть; и тем не менее он продолжал упорствовать в своем нежелании повиноваться.

— А-а, черт с ними! — взревел надзиратель. — Убить обоих!

— Грубые руки схватили Кинзела; точно так же поступили с человеком, с которым он отказался сражаться.

И вдруг послышался чей-то крик, очень громкий. Из-за общего шума слов было не разобрать.

— Тихо! — взревел надзиратель. — Тихо! Заткнитесь, мерзавцы!

Мгновенно наступила тишина. Теперь отчетливо стал слышен пронзительный крик:

• Предыдущая
• 53/62
• Следующая