Выбери любимый жанр

Нам вольность первый прорицал: Радищев. Страницы жизни - Подгородников Михаил Иосифович - Страница 25

Перейти на страницу:

Изменить размер шрифта:

Все книги сжечь не успели.

30 июня 1790 года, в девять часов пополудни, карета с зашторенными окнами остановилась у дома Радищева. Подполковник Горемыкин велел полицейским остаться внизу и пошел в дом один. Дверь ему открыла Елизавета Васильевна. Горемыкин спросил, дома ли коллежский советник Александр Николаевич Радищев. Женщина не отвечала, глядела безмолвно и обреченно. Горемыкин повторил вопрос. Тогда из внутренних комнат стремительно вышел Радищев. Горемыкин вынул ордер и стал читать. Он не успел закончить. Елизавета Васильевна бросилась к бледному, бессильно оседающему Радищеву.

Горемыкин спрятал ордер и подошел к ним. Его встретили горящие глаза Рубановской.

— Нет уж, оставайтесь на своем месте. Мы не нуждаемся в вашей помощи!

Подполковник смущенно пожал плечами и отошел. Нашатырный спирт и вода сделали свое дело: обморок прошел. Радищев твердо и ясно взглянул на Горемыкина:

— Извольте. Я к вашим услугам.

Он обнял Елизавету Васильевну и сказал, чтобы детям пока ничего не говорили, он вернется, когда дело выяснится. "Дело выяснится", — повторил он механически. Никто не произнес больше ни слова, и в молчании Радищев спустился к карете.

Петропавловская крепость встретила его мертвой тишиной. Как будто не было рядом шумного города, как будто не кипели на другом берегу Невы порт и таможня обилием кораблей, торговой суетой. Железный лязг двери оборвал все звуки мира. Тяжелый каменный свод повис над головой, из маленького окна сочился жидкий свет белой ночи. "Слуш-а-ай!" — вдруг донесся унылый крик часовых.

Радищев испытывал странное облегчение. Кончились муки ожидания. То, что терзало неизвестностью, сложным сплетением различных обстоятельств, вдруг развязалось и упростилось до серой миски на столе, до грубой железной кровати, прикованной к стене. Он вытянулся на тощем соломенном матраце и сразу заснул.

Но утром пришло отчаяние. Он бросился к двери и стал стучать. Никто не откликнулся. Бессильно он опустился на кровать и застыл в бездумном оцепенении.

Через час в коридоре послышались шаги, загремела дверь, и на пороге появился офицер. Он не спеша рассмотрел арестанта и ласково улыбнулся:

— Степан Иванович просит вас к себе.

Государыня наставляла Шешковского.

— Дело непростое, Степан Иванович. Перед тобой не тать лесной, а сочинитель. Он о добродетелях пишет, а сам яд французский разливает. К убийству помещиков призывает, к неповиновению детей родителям. Бунтовщик хуже Пугачева!

Шешковский слушал снисходительно. Очень жаль, что государыня столь много к сердцу принимает — дело пустяковое, все распутаем, ничто не укроется. Но лицом выражал сочувствие и печаль.

— Скажи сочинителю, что прочитала его книгу от доски до доски. И усомнилась, не сделана ли ему от меня какая обида? Судить его не хочу, пока не выслушан… Хотя… — Она язвительно усмехнулась: — Хотя он судит царей, не выслушивая их оправдания. С редкой смелостью пишет. Вот послушай, Степан Иванович: "Скажи же, в чьей же голове может быть больше несообразностей, если не в царской!" Каково!

Печаль испарилась с лица Шешковского:

— За такие слова да на дыбу… как в старину бывало!

— Не горячись, Степан Иванович. Знаю — умеешь. Ценю. Но дело веди с холодной головой. Французскую заразу надо искоренять не русскими способами. Дубинушку свою в ход не пускай.

Шешковский глянул вбок. И про дубинушку матушка знает. Ничто не укроется… Много способов дознания есть, однако он любил самый верный, человеческий — порку. Тут уж изощрялся так, что и государыня не догадывалась. Однажды придумал кресло, которое проваливалось в люк вместе с подследственным. Но проваливалось не совсем — до половины. Наверху голову допрашивали вежливо, а внизу по тыльной части розгами прохаживались, отчего голова становилась умнее. Славный способ, государыне неизвестный.

— Матушка, положись на раба твоего. Ни один волос не упадет с головы сочинителя, А во всем откроется…

— Главное, Степан Иванович, сообщников открыть. Ну, иди с богом.

После Шешковского была приглашена Екатерина Романовна Дашкова, президент академии. Дашкова вошла быстро, с легкой насмешливой улыбкой, которая быстро погасла, когда Екатерина Романовна увидела хмурое лицо императрицы. Государыня решила обойтись со своей подругой построже:

— Жаль, что при вашем попустительстве выходят произведения, опасные для меня и для моей власти.

Дашкова закусила губу. На языке вертелось: "Не при моем попустительстве — при попустительстве брата…", но так говорить было нельзя, и она приняла покаянный вид:

— Я очень огорчена, что недоглядела. Прошу простить меня.

Дашкова приблизилась к императрице и смиренно поцеловала руку.

Императрица подошла к зеркалу, с тревогой коснулась прически:

— Я так взволнована, что меня не успокоило сегодня даже волосочесание… Я делаю добро и для отдельных людей, и для всего народа. А что же они хотят творить у нас? Те же ужасы, что и во Франции?

— Россия — страна добрых людей. В ней нет таких безумцев.

— Однако есть, как видите.

Дашкова с беспокойством следила за передвижениями императрицы: вдруг повернется и уйдет с гневом, словно не было давней дружбы. Екатерина наконец села в кресло и после паузы сказала то, что Храповицкий должен был бы тут же занести в скрижали:

— Если государь — зло, то зло необходимое, без которого нет ни порядка, ни спокойствия.

— Эти мысли трогательно звучат в устах государыни, — с улыбкой отвечала Дашкова. — Но в ваше правление нельзя думать так.

Императрица, словно не слыша лести, продолжала:

— Я могу снести, что будут дурного обо мне говорить. Но никогда не прощу тех, кто хочет принести зло государству. — И добавила уже совсем другим тоном, будто речь шла о незначащем, как будто она и не сетовала на упущения подруги:

— Сказывают, книга Радищева — это его уже вторая публикация такого рода. А первая? И там он судит царей, не выслушивая их оправдания?

Дашкова подхватила тон собеседницы: о важном стала говорить небрежно, как о пустяках.

— Мне кажется, я знаю, что вы имеете в виду, мадам. Недавно Радищев напечатал жизнеописание одного из своих друзей — Федора Ушакова, который пил, ел, спал и умер, не совершив ничего примечательного. Пустая книга. Автор подражает Стерну, Клопштоку, не разобрался в них, путает в метафизике и, кажется, кончит тем, что сойдет с ума.

— От всех этих нелепостей я тоже сойду с ума, — с нарочитой зевотцей отвечала государыня. Она потянулась к колоде карт: — Ну, княгиня, в прошлый раз вы меня просто ограбили. Хочу отыграться в фараоне. Сейчас придет Безбородко — старый воин. Нам придется трудно.

И она с застывшей улыбкой стала задумчиво тасовать карты.

Камердинера Петра Ивановича Козлова нагружали свертками.

— Бархат вниз, на дно корзины положи, — наставляла Елизавета Васильевна. — А сверху сервиз, гляди, не побей — китайский фарфор как-никак. Перстенек в кармане держи. Как примет все, тогда перстенек доставай. А это скажи, Степан Иванович, в знак вашей проницательности и беспристрастности. Понял?

Петр Иванович слушал внимательно, запоминал: дело ответственное.

— Понимаю… беспристрастности, — протянул нерешительно камердинер. — А ежели меня за взятку да в крепость?

— Не должно быть так, Петр Иванович. Я все проверяла, любит, душегуб, дары. Ему уж намекнули, он не против. Не бойся. А в конце скажи: "Благодарность наша неизбывная. Разрешите, ваша милость, еще прийти".

Петр Иванович покорно повторил наставление и побрел не оборачиваясь. Знал, что повернется и увидит: Елизавета Васильевна стоит в слезах.

После ареста Радищева она не давала себе воли горевать. Дни проходили в лихорадке: нужно узнать, берет ли взятки Шешковский, где достать денег, найти покупщика дачи на Петровском острове, успокоить детей, научить камердинера, как поднести дары.

Визит слуги к начальнику Тайной экспедиции закончился успешно. Козлов вернулся с лицом, на котором угадывалась уже не робость, а довольство собой.