Выбери любимый жанр

Нам вольность первый прорицал: Радищев. Страницы жизни - Подгородников Михаил Иосифович - Страница 33

Перейти на страницу:

Изменить размер шрифта:

— Подождем, — сказал он потухшим голосом.

Они пробыли в Таре около двух недель. Болезнь не прекращалась. Елизавета Васильевна убеждала его ехать:

— В Тобольске мне будет лучше. Помнишь, мы же там встретились. Это счастливый город.

Тобольск казался обетованной землей, и они снова двинулись в путь. Дорога временами раскисала, сани шли плохо, лошадей переменяли медленно.

На одной станции смотритель начал кричать, что лошади плохи, он не может всем угодить. Радищев тоже хотел было закричать, но, перекрестясь, тихо сказал: "Когда ехали в ссылку, меньше было остановок, чем сейчас, когда велено вернуться по императорскому указу". Смотритель услышал слова "по императорскому указу", оробел, перестал кричать и побежал делать распоряжения.

Гнали всю ночь и в Тобольск приехали на рассвете первого апреля. Радищев был встречен губернатором, последовали приемы, обеды. Казалось, возвращаются жизнь и радость.

Но состояние больной вдруг резко ухудшилось. Седьмого апреля Елизавета Васильевна скончалась.

Со спокойствием обреченного он хоронил жену, которую до последних дней называл сестрой. Он стоял у могилы и думал о женщине, которая отдала ему себя без остатка. Странный закон его жизни: горе всегда настигает в счастливый миг судьбы, а с бедой обычно приходит радость.

Александр Романович Воронцов с утра нетерпеливо взбирался на башню, выстроенную над аркой въезда в усадьбу, и смотрел на дорогу. По расчетам, повозка с Радищевым должна была появиться еще два дня назад, но предположения не оправдывались. Он посылал своего секретаря Захара Николаевича Посникова во Владимир узнать, нет ли новых сведений о движении ссыльного, но Посников возвращался ни с чем.

В зале был накрыт стол на несколько персон: кушанья сменялись в течение дня, блюда должны были встретить путника свежими. Александр Романович, опечаленный, спускался с башни и шел смотреть хозяйство. Потом он поднялся в библиотеку, чтобы написать письмо губернатору о варварском способе, которым пользуются некоторые владимирские помещики, продавая крестьян в рекруты. Гнев помогал, Воронцов с головой ушел в работу и не сразу услышал крики во дворе. Он бросился к окну: во внутренний двор усадьбы въезжал запыленный тарантас.

…Он вводил государственного преступника в свой дворец как царя. Слуги предупреждали каждое движение гостя, букеты цветов стояли во всех вазах, полы зеркально блестели, кушанья источали волшебные запахи, графины светились, переливались нежными красками.

Они сидели друг против друга за обеденным столом и молчали.

— Ваше сиятельство, — прерывающимся голосом сказал Радищев, — со смертью моей жены я потерял все.

— Ее имя останется святым.

— Александр Романович, только вы… только вы…

— Ну, полно, полно.

Столько раз Радищев в уме повторял первые слова, которые он обратит своему спасителю, но сейчас ничего не мог произнести.

— Все уже сказано, — продолжал Воронцов. — Мне интересно узнать, каков был путь после Урала.

Все было сказано в письмах, оставалось говорить глазами, жестами, тоном. И Радищев с некоторым внутренним облегчением стал просто рассказывать о недавней дороге и о волжском разбойнике Иване Фадееве, легенда о котором сопровождала их на всем пути по Каме и Волге.

Иван Фадеев гулял по Волге, казнил злых дворян, щадил добрых, а когда его пристанище окружили солдаты, он дал хозяину денег и велел поджечь дом, а затем распахнул ворота и на тройке поскакал прямо навстречу солдатам. Они растерялись, пропустили его. Лихой разбойник помчался, разбрасывая деньги, чтобы остановить погоню. Солдаты стали подбирать ассигнации и упустили Фадеева.

Воронцов слушал рассказ с неподдельным интересом. Он с радостью замечал, как в усталых потухших глазах Радищева снова загорается прежний огонь.

— Российский Робин Гуд. Легенда, которая порождена нашим несчастьем. Сегодня я написал владимирскому губернатору о том, что нужно прекратить тайную продажу крестьян в рекруты. Хочу подготовить о сем записку государю.

— Рад помочь вам в добром деле.

— Благодарю. Но сомневаюсь в нынешнем государе. Павел не терпит чужих мнений.

— Может быть, вам следует вернуться ко двору? Умный совет, поданный вовремя, умерит каприз самодержца.

— Сомнительно. У Павла нет той сильной черты, которая была свойственна его матери. Екатерина не любила людей со своим мнением, но ценила их. При ней я мог сохранить самостоятельность. Впрочем, вероятно, я не прав… Я ведь всегда был того мнения, что люди имеют соответственную их достоинствам внутреннюю цену, которую не в состоянии отнять у них никакой деспот.

— А коли так, возвращайтесь! Поймал вас на слове! — горячо воскликнул Радищев.

Воронцов рассмеялся:

— Как Сенека, ценю теперь деревенский покой. Брат Семен уже отказался от лестного предложения царя быть преемником канцлера Безбородко. Он написал мне, что лучше привычная покойная работа в Англии, чем пребывание на российской волне, то возносящейся, то опадающей. Я почти потерял честолюбие. Оно теперь тешится моими деревенскими проектами. Я вам еще не показал моих парников…

После обеда они пошли смотреть парники, и Радищев с удовольствием стал рассказывать о своих сибирских земледельческих опытах и о теплицах, накрытых слюдой, где он пытался выращивать дыни. Тут Воронцов не преминул показать парники, где уже завязывались арбузы.

После прогулки Александр Николаевич остановился посреди внутреннего двора. Это был квадрат, замкнутый с трех сторон одноэтажными зданиями, а с четвертой — трехэтажным домом простой, сдержанной архитектуры, без признаков роскоши.

— Странно, этот двор мне напоминает Петропавловскую крепость, — задумчиво сказал Радищев.

— Это моя крепость, где я могу обороняться от любого тирана, — отозвался Воронцов.

Они прошли в библиотеку — неприступный редут от нападений деспотов, как выразился хозяин. В больших сундуках покоились рукописи и документы, свидетели былых коммерческих битв. Десятки золотых, серебряных, черепаховых табакерок украшали стол. Среди них не было табакерки с портретом Екатерины II — царскую награду сослали в пыльный чулан…

Радищев жадно разглядывал тяжелые шкафы с книгами:

— С такой армией ничего не страшно.

— Вот мой главный защитник — "Микромегас" Вольтера. — Воронцов держал на ладони тонкую книгу. — Я переводчик его. Иногда мне казалось, что я сам превращаюсь в юношу с планеты Сатурн, который смотрит на обитателей Земли, как на рой пылинок. А ссоры землян? Из-за чего? Может быть, столкновение происходит всего лишь из-за нескольких кучек грязи величиной не более ногтя гиганта сатурнианца.

Слова упали мрачно, тяжело. Радищев встрепенулся:

— Но такой взгляд лишает человека силы!

Воронцов ответил не сразу:

— Человек должен чувствовать себя временами бессильным. Это спасает от многих бед.

— На гербе нашего рода изображена стрела, летящая к звезде. Может быть, этот образ с детских лет определил мои действия, а значит, и привел к многим бедам.

— На нашем гербе изображены лошади. И я стал лошадью, — усмехнулся Воронцов. — Но, — он глянул серьезно, — я всегда завидовал стрелам…

Он велел позвать художника из своих крепостных и заставил Радищева два часа позировать. Пока художник делал портрет, граф сошел вниз и самолично проверил, все ли готово к отъезду.

Они обнялись на прощанье, Воронцов сказал почти приказным тоном:

— Обещайте вести себя тихо. Надо повременить. Я дам знать, когда следует выпустить стрелу.

Он поднялся на башню и долго смотрел на дорогу, пока повозка не скрылась из виду.

До Москвы Радищева провожал секретарь Воронцова Захар Николаевич Посников.

СМЕРТЬ КАТОНА

С потолка в углу текло. Радищев отодвинул от мок-рой стены кроватку, в которой спал младший сын Афанасий, родившийся в Илимске, и тут же услышал за спиной веселый стук капели по глиняным горшкам, где хранились химические вещества для опытов. В сердцах огляделся, чтобы поискать сухого места, но вода сочилась во многих местах: крыша — решето.