Выбери любимый жанр

Очерки Петербургской мифологии, или Мы и городской фольклор - Синдаловский Наум Александрович - Страница 23

Перейти на страницу:

Изменить размер шрифта:

Язык – это тонкая и легкоранимая знаковая система. Она не терпит грубого внешнего вмешательства, нарушающего внутренние и хорошо отлаженные механизмы словообразования. Что получается в случае пренебрежения этим неписаным законом, ярко изобразил в своем провидческом романе «1984» Джордж Оруэлл.

В нем для обозначения языка тоталитарного общества, изуродованного партийной идеологией, он предложил выразительный термин «новояз», образованный по известному принципу создания аббревиатур. Это была пародия на новый советский язык с его трескучей риторикой и высокопарной демагогией в изображении фантастических коммунистических химер. С тех пор как роман увидел свет, удачно найденный термин вошел в широкое употребление и даже приобрел расширительное значение. Новоязом стали называть всякий нелепый искусственный язык, созданный вопреки его естественным нормам возникновения и развития.

Но еще задолго до Оруэлла петербургский городской фольклор живо откликнулся на неизлечимую страсть большевиков к аббревиатурам, грубо внедряемым в повседневную жизнь населения независимо от того, согласуются они с вербальными законами правильного произношения или уродуют и коверкают язык, нанося непоправимый вред врожденной грамотной речи. С убийственной беспощадностью фольклор предложил такие деаббревиации насаждаемых сверху немыслимых сокращений, от которых, очень может быть, до сих пор ворочаются в гробу или поеживаются в одном из кругов ада их неуемные создатели.

Опасность, если можно так выразиться, аббревиатизации языка состояла еще и в том, что она распространялась на такую священную область языкознания, как собственное имя, сакральный характер которого не подвергался сомнению в течение долгих тысячелетий. Новые революционные имена, создаваемые по образу и подобию аббревиатур, позволяли с помощью одной-двух букв зашифровывать в новообразованной именной конструкции идеологизированную информацию в таком количестве, что счастливые обладатели нового коммунистического имени порой не выдерживали ее тяжести и либо искали возможность отказаться от него, либо всю жизнь стеснялись его партийного происхождения. Видимо, не зря аббревиатуру СССР в народной, низовой культуре расшифровывали: «Страна Сумасшедших Сокращений Речи». Только в лакейском болезненном сознании партийных холуев могли родиться такие шедевры извращенной психики, как РОЖБЛЕН (РОЖденный Быть ЛЕНинцем) или ЛОРИКЭРИК (Ленин, Октябрьская Революция, Индустриализация, Коллективизация, Электрификация, Радиофикация И Коммунизм). Поистине, сон разума рождает чудовищ. Единственно, что можно добавить к этой испанской народной мудрости, так это то, что чудовища, рожденные безумием, в конце концов набрасываются на своих создателей. Мы знаем многие имена, от которых в приказном порядке приходилось отказываться только потому, что в них были зашифрованы имена революционных деятелей, провинившихся перед партией. Подробнее мы об этом расскажем в соответствующей главе настоящего очерка.

Можно привести еще более выразительные примеры убийственного сарказма городского фольклора. Так, ленинградцы превратили в аббревиатуру название знаменитого линкора «Парижская коммуна», и в просторечии его называли не иначе как «Пар коммуны».

Возможности фольклора практически неограниченны. Иногда достаточно одной буквы, чтобы не только изменить смысл сказанного, но и создать новое слово. В ответ на высокопарный призыв ослепленного коммунистической пропагандой Маяковского считать, что «Ленин и теперь живее всех живых!» фольклор предложил свой вариант лозунга. Он не только оспаривал поэтическую метафору «трибуна революции», умело внедренную партийными функционерами в массовое сознание и готовую вот-вот материализоваться в новую религию, но и создавал иное видение огромной проблемы: «Ленин и теперь лживее всех лживых!» А создать новое видение проблемы – это значит дать людям надежду на ее решение.

Первыми иноязычными словами, с которыми в начале XVIII века столкнулись петровские гвардейцы, едва ступив на топкие берега Приневья, были финские. Нева, Ладога, Лахта, Вуокса, Охта, Кавголово, Лемболово, Дудерово, Пулково, Лигово и многие другие географические и административные названия существовали задолго до появления на карте Ингерманландии русско-немецко-голландского топонима Санкт-Питер-Бурх. Иногда мы об этом даже не подозреваем. Например, кажущееся вполне русским название речки Карповка на самом деле является русифицированной формой финского топонима Корпийоки, что переводится как «лесная речка».

Угро-финские племена пришли сюда за тысячи лет до Христианской эры. Движимые инстинктом выживания и в поисках лучших земель для расселения, они покинули отчие места в предгорьях Алтая, преодолели Уральский хребет и осели на равнинах

Северо-Восточной низменности европейского континента. На пути своего длительного следования они оставляли языковые меты в виде многочисленных названий географических реалий, временных стоянок, а затем и выбранных мест для оседлого проживания.

Славяне пришли сюда значительно позже, однако им хватило мудрости не менять сложившийся веками топонимический свод Приневского края. Правда, в народе непривычные для русского слуха и труднопроизносимые фонетические конструкции подверглись трансформации. Их старались русифицировать, приспособить к понятной обыденной речи, сделать более близкими по звучанию к исконно русским словам. При этом, как бы оправдываясь за невольное вмешательство в естественные законы словообразования, народ создавал легенды, объясняющие возникающие языковые изменения. Сегодня эти легенды представляют собой уникальный арсенал так называемой вульгарной, или народной, этимологии. Она ни в коем случае не отменяет и не замещает научных представлений о происхождении тех или иных древних топонимов, но без нее эти представления выглядят довольно пресными, если не сказать, вообще несъедобными, как русские щи без крупицы экзотической приправы или щепотки поваренной соли.

Так, например, хорошо известная по старинным финским и шведским географическим картам финская деревушка Аутов о вошла в русские словари в своем русифицированном варианте как Автово. Согласно городскому фольклору, это название родилось в 1824 году, после страшного наводнения, затопившего и разорившего чуть ли не половину города. Объезжая наиболее пострадавшие места, Александр I разговорился с толпой разоренных крестьян. Он спросил, что потеряли они от наводнения. «Все, батюшка, все погибло! Вот у афтова домишко весь унесло и с рухлядью, и с животом, а у афтова двух коней, четырех коров затопило, у афтова…» – «Хорошо, хорошо, – нетерпеливо прервал царь, – это все у Афтова, а у других что погибло?» Тогда-то и объяснили императору, что старик употреблял слово «афтово» вместо «этого». Александр искренне рассмеялся и приказал выстроить нынешнюю красивую деревню и назвать ее Афтово. Затем уже это название приобрело современное написание.

То же можно сказать и об историческом районе Петербурга Ульянка, названном будто бы, по одной легенде, по имени некой Ульяны, которую встретил на местной дороге Петр I, а по другой, по тому же имени, но принадлежавшему другой Ульяне. Как мы уже знаем, она варила такую уху, что на нее съезжались гастрономические гурманы со всего Петербурга. Хотя на самом деле Ульянка, как мы уже знаем, – это всего лишь искаженный вариант финского топонима Улляла.

Любопытна судьба другого финского топонима: Siestar. В переводе он означает «черная смородина». Так древние угро-финские племена за характерный цвет воды называли живописную речку, некогда служившую государственной границей между Финляндией и Россией, а затем Советским Союзом. На берегу финской Siestar Петр I основал промышленный городок с оружейным заводом и назвал Сестрорецком, то есть городом на реке Сестре. Уж очень походило звучание финского топонима на русское слово «сестра».

Кроме этимологических словников, финским присутствием отмечены и русские фразеологические словари. Например, добродушное ругательство «чухна парголовская» и сегодня напоминает о преимущественно компактном проживании финнов на территории Петербурга и области. Чухнами называли представителей древнего финно-угорского племени чудь, одним из районов расселения которых была деревня, давным-давно названная по финскому имени Парко. Название этого племени сохранилось и в известном гидрониме «Чудское озеро».