Самозванцы. Дилогия (СИ) - Шидловский Дмитрий - Страница 51

С первого же дня вступления в Москву он не ведал отдыха. Он заслужил внимание Отрепьева еще год назад, когда во Львове явился к нему и изложил свой проект государственных реформ, которые должны были позволить привлечь народ на сторону нового монарха, укрепить страну, расширить её границы. Он заслужил доверие «царевича», когда в ходе своей поездки в Ватикан выторговал для него поддержку папского престола. И теперь, вернувшись ко двору, он направлял все силы на реализацию поставленной перед собой цели.

Работы было много. После нескольких удачных советов по внутренней и внешней политике (немудрено было советовать, коль скоро историк наперед знал действия всех главных героев драмы) Отрепьев жаловал Чигиреву дворянство и сделал своим ближайшим советником, а после вступления в Москву даровал боярство назло двум Адамам – Жулицкому и Дворжецкому. Оба польских полковника руководили шляхтичами и малоросскими казаками после отъезда Юрия Мнишека в Краков и были недовольны появлением нового любимца «царевича». Очевидно, с их подачи секретарь Отрепьева Ян Бучинский постоянно нашептывал самозванцу разные гадости про Чигирева. Но «Дмитрий» ничего не хотел слушать. Возможно, из‑за того, что большая часть поляков во главе с Юрием Мнишеком оставила его накануне поражения под Добрыничами, а Чигирев прибыл в Рыльск из Ватикана как раз в самые тяжелые дни «сидения», когда почти все считали, что продолжение войны бесперспективно и с наступлением лета царские войска добьют самозванца.

Так или иначе, но влияние Чигирева при дворе росло, и вот сейчас он шел на очередную аудиенцию к «Дмитрию». На нем была богатая одежда польского шляхтича. Как ни тщился историк, но он не мог носить чрезвычайно сковывающий движения костюм боярина с меховой шапкой, двумя или тремя шубами (это в июньскую‑то жару!) и длинными рукавами, зело мешавшими любой работе или применению оружия. В одежде простого русского дворянина он смотрелся в Грановитой палате, как бедный родственник, что было совершенно недопустимо при его новом статусе. У него не было военного чина, позволяющего носить военный кафтан. Западноевропейская одежда, пригодившаяся ему во время посольства в Ватикан, одинаково отрицательно воспринималась и поляками, и русскими. А вот богатый костюм польского магната был самое то. И главное, он позволял не расставаться с саблей, что очень радовало Чигирева, весьма пристрастившегося в последнее время к фехтованию.

С оружием у историка отношения были особые. Беря в руки саблю или шпагу, он чувствовал себя более сильным, уверенным. Сразу после возвращения в этот мир он вернулся к тренировкам. Во Львове, где собиралось войско самозванца, он постоянно проводил учебные поединки с беглыми русскими дворянами и шляхтичами. В Риме нанял себе учителя фехтования и с наслаждением осваивал искусство боя на шпагах и рапирах. Дал ему несколько полезных советов и Басов, когда они встретились в Кракове. Сложно было сказать, достиг ли он больших высот в фехтовании, но на дуэли, которую затеял один из шляхтичей (очевидно, не без наущения Бучинского), историк показал изрядное владение оружием и уже на третьей минуте, воспользовавшись перенятым у Басова приемом, ранил задиру и тем завершил поединок. Конечно, противник заставил его попотеть и даже сделал несколько весьма опасных выпадов, которые историк отразил не без труда, но все же дуэль была выиграна, а это очень подняло Чигирева в собственных глазах и в глазах шляхтичей, которые более всего уважали боевую удаль.

Вспомнив об этом эпизоде, Чигирев улыбнулся. «Вот тебе обычная жизнь средневекового вельможи, – подумал он. – Наслаждайся, историк».

Он поднялся на крыльцо Грановитой палаты и приказал немцу‑стражнику доложить государю о своем прибытии. Через минуту перед ним распахнулись двери царского кабинета. Отрепьев сидел за рабочим столом в свободной «домашней» одежде. На скамье слева от него примостилась к стене зареванная Ксения Годунова. Чигирев с сожалением посмотрел на нее. Перед вступлением Лжедмитрия в Москву группа служилых людей удавила царя Федора Борисовича и его мать. Народу было объявлено, что боярыня и Федор отравили себя ядом. Однако дочь Бориса, Ксению, девушку известную на всю Европу своей красотой, заговорщики убивать не стали. Они поднесли ее новому правителю «для потехи», и Отрепьев, истинный сын своего времени, держал ее в качестве наложницы.

– Здравствуй, государь, – поклонился Отрепьеву в пояс Чигирев. – И ты, боярыня, здравствуй, – он кивнул в сторону Ксении.

– Здоров будь, – небрежно бросил в ответ Отрепьев и повернулся к Годуновой: – Ты здесь еще? Ступай. К вечеру в опочивальню придешь.

Ксения поднялась и, утирая слезы, вышла из кабинета. Дверь за ней закрылась.

– Садись, – указал Отрепьев Чигиреву на стул перед собой. – Рассказывай, что у тебя.

– С чего начать, государь, с хорошего али дурного? – осведомился Чигирев.

– Давай про доброе, – махнул рукой самозванец, – я в радости нынче.

– Хорошая ночка выдалась? – льстиво улыбнулся Чигирев.

– Хорошая.

– Оно и верно государь, девка‑то справная.

– Справная, да не в том дело, – хищно улыбнулся Отрепьев. – Это полрадости, когда девку красивую в постель затащил. А вот когда дочку изменника пользуешь, а враг твой в могиле, вот где радость.

Чигирев исподлобья посмотрел на самозванца и в очередной раз подумал: «Ведь и впрямь верит, что он – чудом спасшийся Дмитрий. Бедный мальчик. Так ему и не суждено понять, что с самого начала Романовы растили из него игрушку в чужих руках. Нашли, видать, среди дворни похожего отрока и давай втемяшивать. А потом все кувырком пошло. Романовых убрали, а кукла вырвалась из‑под контроля».

– Ну, что там у тебя? – нетерпеливо бросил самозванец.

– Народ твоему восшествию сильно радуется, – сообщил Чигирев. – На базарах и постоялых дворах только и разговоров, что о тебе. Говорят, царь природный на троне встал, справедливый. Ежели кто против тебя слово говорит, то, бывает, люди и сами ему бока мнут. И стрельцы тобой премного довольны. Прельстил ты их, когда из пушки вернее лучших московских пушкарей на потехе стрелял.

– Пушечному бою я у запорожцев целый год учился, на Сечи, – довольно потянулся Отрепьев. – Константин‑то Острожский силою военной мне не пособил. Так я тогда на Сечь подался. Те, правда, на Москву тоже пойти отказались. Им, видать, любы только набеги на татар и турок. До природного государя православного им дела нет. Но науке ратной они меня добре обучили. И на том спасибо. А откель ведаешь ты, про что в народе говорят? Советнику‑то моему, верно, льстят в глаза.

– Советнику, верно, льстят, – подтвердил Чигирев. – Да людишек я нанял, чтобы, в одежду стрельцов, купцов да дворовых людей переодевшись, разговоры выслушивали. И на будущее, государь, надобно таких людей при дворе держать. Недовольство‑то, оно загодя зреет, и чем раньше его пресечь, тем лучше. Иначе весь народ против тебя встанет, а ты и знать не будешь.

– Это ты здорово удумал, – похвалил Отрепьев. – Смутьянов загодя выявлять надо. Только весь народ православный супротив меня не будет никогда. Я ж царь природный, не какой‑то там Годунов.

– Заговор и немногие составить могут, – заметил Чигирев.

– И то верно. А не зреет ли заговора супротив меня? – игриво поинтересовался Отрепьев.

– Зреет, государь. И сам ты его выявил да главу его на плаху возвел. Только, вот, в толк не возьму, почто твоя царская милость, когда палач над ним топор занес, помиловать его изволила. Недобитый враг, он небитого вдесятеро опаснее.

– Это ты про Ваську‑то Шуйского? – скривился Отрепьев. – Да пес с ним, с крикуном. Разговорчики он вел. Ты же сам говоришь, народ мне радуется и веру изъявляет. Не поднимется люд православный против царя своего природного. Вон, батюшка мой сколько крови христианской пролил, и не пикнул никто. Потому как царь он природный был. А я милостью править буду. Так и тем паче народ любить меня станет.

– Грозен был царь Иван, потому и молчали, – возразил Чигирев. – Милостью править – доброе царство строить. Только пока твои подданные – холопья с верху до низу, милость царскую без плети они как слабость поймут. И тогда жди бунта. Холопья, они не от ума бунтуют. Просто как дети малые, если без присмотра отеческого остаются, то набедокурить рады, просто чтобы волю почуять. Воля и вседозволенность для них одно. Только человек, который своим умом живет, по разуму действует. Но кто на барина да государя опираться привык, тот за злые деяния свои только от плети хозяйской расплаты ждет. А ты им плеть сию еще не явил. Ты вначале силу царскую покажи, чтобы боялись. А потом уж милость, чтобы любили.