Наемник Зимы - Астахова Людмила Викторовна - Страница 56
- Предыдущая
- 56/69
- Следующая
Леди была женщиной высокой, худощавой, с очень светлой кожей. Несмотря на это, никто из местных мужчин не счел ее красивой из-за черных пронзительных глаз, отсутствия румянца на щеках и губах. И коса у нее была неприлично короткая, едва до лопаток, непонятно-темного цвета. Кераганские невесты, сплошь светлоглазые и рыжеволосые, быстро успокоились за своих женихов. Кому нужна уродина, пусть хоть трижды колдунья? Тем более что по стародавнему обычаю, который никто, кстати, не отменял, женщина, наделенная магической силой, сама выбирала себе мужа, а не наоборот, как во всех остальных случаях. А главное, в ее возрасте островитянки успевали уже родить самое меньшее пятерых. Леди же ни к кому из молодых мужчин не благоволила. Так и жила кераганская предсказательница погоды, одинокая, замкнутая в себе женщина с темным прошлым и сомнительным будущим. Ни к кому особенного расположения не питала, ни с кем не враждовала, словно отгородив себя от островитян невидимой, но прочной стеной отчуждения. В лицо называли ее, конечно, почтительно леди, а за глаза не иначе как ведьмой.
Старый станок поскрипывал и слегка раскачивался, норовя вот-вот развалиться, когда она пропускала челнок сквозь нити основы. Ничего удивительного, если предыдущая леди садилась за него чуть ли не полвека назад, а сделан он был еще лет за сто двадцать до ее рождения. Сколько там узелков осталось в последнем ряду? Сорок шесть. Сколько пришлось вспомнить из полустертых знаний, которыми скупо делились жрицы Оррвелла в Ятсоуне. Ах, как же ей когда-то не нравилось сидеть, согнувшись над ненавистным станком и стирать пальцы до крови, завязывая непослушные узелки, и при этом еще успевать повторять слова наговора на языке, от которого челюсти сводило. Тогда маленькая девочка, которой была Джасс, неоднократно повторяла себе, что НИКОГДА не станет заниматься этой ерундой по доброй воле. Никогда не говори «никогда». Так говорит общеизвестная маргарская поговорка, и всякий может самолично-убедиться в ее правильности. Было бы желание. И вот поди ж ты. Сидит молодая женщина и занимается тем самым, ненавистным с детства делом. Все те же узелки, да и слова не изменились за последние три-четыре тысячи лет. Синий узелок – сила моря, серый узелок – память камня, белый узелок – имя ветра, черный узелок – воля мага, желтый узелок – боль сердца. Мудры были пращуры, ох и мудры, когда придумывали все эти примитивные, как деревенский забор, ритуалы. Пусть всякие там великие и могущественные волшебники придумывают замысловатые формулы, коих не то что запомнить, прочитать по писаному проблема. А мы, деревенские ведьмы, как наши прабабки и праматери, станем неспешно ткать пестрые коврики, в которых силы и смысла больше, чем в любом из магических трактатов с вычурными названиями, призванными отвратить любого потенциального читателя. Вот закончит леди острова Кераган коврик с сине-белым замысловатым узором и отдаст его матери одного маленького мальчика, которым та станет укрывать малыша, и скоро хворь непременно отступит. Легкие его станут чистыми, как море, а дыхание – свободным, как ветер. Интересно, стоит ли в глазах Великих архимагов – оллавернских магистров здоровье сына рыбачки трех недель кропотливого труда?
Узелок белый, узелок синий и еще раз синий. Белые нитки целую луну провисели на вершине северной скалы, прежде чем она сочла их пригодными для работы. Синие нитки колдунья полоскала в воде, специально отплыв от острова подальше. Море было сильнее ветра и сделало пряжу волшебной всего за один день, но Джасс все равно не любила море. Скоро коврик будет готов. Он уже легонько греет пальцы, а когда будет закончен, то целебная сила согреет тщедушное тельце ребенка и изгонит болезнь. Узелок синий, узелок белый и еще два белых, а потом черный.
Когда изо дня в день садишься за ткацкий станок, начинаешь верить в то, что все люди в большей или меньшей степени ткачи или пряхи. Часто судьба похожа на нить, текущую из чуткой руки. У кого-то толстая и жесткая, как пенька, у кого-то – тонкая шелковая, а у большинства – простая шерстяная серого блеклого цвета. Чья-то судьба, точно ковер – одноцветный или пестрый, а чья-то как простое некрашеное полотно. И никто никогда не ответит на вопрос – кто же повинен в такой несправедливости, с кого спросить. Вся жизнь, от узелка к узелку, а увидеть работу в целом ткачу так в итоге и не доведется.
Джасс отвлеклась от работы, чтобы прислушаться к вою ветра за окнами. Нет, до завтра шторм не стихнет. Зимние бури на Агеях – это не шуточки. Море здесь суровое, впрочем, как и везде, а значит, рыбачья артель в полном составе проведет еще пару деньков в трактире за кружками пива. Леди предсказательница никогда и никому на Керагане не признавалась, что на самом деле не любит море. Ни штормовое, ни спокойное, ни зимой, ни летом. Она даже на окнах, которые выходили в сторону залива, никогда не открывала ставен. Но море упорно нашептывало ей свои секреты, раскрывало свои тайные планы. Море не умело молчать, да и какие тайны могут быть у могучей стихии от маленькой сухопутной букашки, бессильной и беззащитной. О несметных сокровищах затонувших кораблей? Об удивительных тварях, живущих в вечной тьме глубоководных впадин? О причудливом смысле песен китов и касаток? Вот и теперь в глухих ударах волн о скалы Джасс отчетливо слышала утробный смех и желание бесчинствовать до самого полнолуния.
Скоро придется целыми днями жечь свечи или масляный светильник, когда дни станут короткими, как заячий хвост, а ветра такими сильными, что и ставен лучше не открывать. Зима на Керагане полна звуков, от легкого свиста поземки до могучего рева волн, зима на Керагане полна одиночества, к которому постепенно привыкаешь настолько, что не замечаешь, как начинаешь говорить вслух сама с собою, не страшась прослыть сумасшедшей. Да и кто услышит-то? Разве только самый отчаянный смельчак после двух-трех чарок первача решит похвалиться удалью перед девками и подберется к окнам ведьмы, чтобы прижаться потной мордой к щели в ставнях, а потом пересказывать свои выдумки об «увиденных» колдовских делах.
Джасс зябко передернула плечами, плотнее закутываясь в старую шаль. Не помогло. Впрочем, чему удивляться, всю ночь ее лихорадило, не помогло даже лишнее одеяло. И добротный очаг, сложенный по всем правилам, тут был ни при чем, он старался, удерживая тепло долго, почти до самого утра. Виноват сон, пришедший, едва только тяжелые веки Джасс окончательно слиплись. Снилась дорога в горах, крупные хлопья снега, желтый теплый свет жилья, пробивающийся сквозь стремительно наступающую темноту. Словно Джасс смотрела на мир чужими глазами, видящими на порядок лучше, чем это свойственно людям. Коварные сумерки, смешивающие тени и оттенки в неразличимое марево, пред таким зрением были бессильны. Потом мельком приснились какие-то люди, то ли кричащие, то ли поющие. Джасс безуспешно пыталась уловить смысл или различить слова. Без толку. Лилась кровь, падал снег, в голове пульсировала боль, вязкая, зеленовато-синяя, ядовитая. И поверх всего тяжелым грузом лежали беспокойство и страх, давящий, как могильная плита. В древних склепах маргарской знати Джасс навидалась этих чудных произведений искусства, от которых кидало в дрожь. Южане питали прямо-таки противоестественное пристрастие к пышным надгробиям. Джасс трясло. Она не могла никак согреться, точно лежала не в теплой постели, а в пыльном саркофаге, и могильная сырость сочилась и сочилась изо всех щелей, унося последние крупицы тепла и покоя. В последнее время такие сны кераганской ведьме снились как-то уж слишком часто. То мрачные дебри северного угрюмого леса, то скалистые берега Ледяного океана и неистово галдящие стаи птиц, гнездящихся на голых камнях, а чаще всего безумие ночных схваток с неведомыми чудовищами и кровь, кровь на снегу и на камнях. Джасс часто просыпалась в холодном поту с отчаянно колотящимся сердцем и до рассвета уже не могла сомкнуть глаз. Потом целыми днями ходила смурная и злая, работа валилась из рук, и вообще ничего делать не хотелось. Ведьма чуть ли не силой заставляла себя вылезать из кровати, проклиная на чем свет стоит и собственную слабость, и незримые нити, связывающие ее с прошлым. Тоньше осенней паутинки и тверже тангарской стали были они и не желали прерываться, невзирая на время и расстояние. Наоборот, узы становились все крепче, все беспокойнее становились сны, и даже среди белого дня не было ведьме покоя от видений, навязчиво плескавшихся под тяжелыми веками.
- Предыдущая
- 56/69
- Следующая
