Наемник Зимы - Астахова Людмила Викторовна - Страница 62
- Предыдущая
- 62/69
- Следующая
Пересечь двор означало окончательно погубить сапоги. И Альс уж было раскрыл рот, чтобы высказать свое мнение относительно творящегося безобразия, но взгляд его случайным образом переместился с визжащего поросенка в загоне на согнутую спину столяра, латавшего ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж пристройки, а оттуда на стену донжона и затем на низкое, затянутое грязно-белыми тучами небо, грозящееся разразиться то ли снегом, то ли дождем. Далеко-далеко, наверное, над самым Чернолесьем, летела одинокая птица неразличимой породы. Летела на север. А это означало, что случилось то самое, что всегда случается, когда кажется, будто уже не осталось никакой надежды, – пришла весна. Пусть еще будут и метели и морозы, но сударыня Весна нанесла смертельный удар в каменное сердце госпожи Зимы. Где-то высоко-высоко уже соткались и зародились теплые воздушные потоки, которые растопят снежный панцирь Запроливья, воскресят эту землю ото сна и возродят к жизни. Несмотря ни на что, это и был первый день весны.
Ириен закрыл рот и даже сделал попытку улыбнуться. Великое искусство сквернословия безвозвратно утратило очередной шедевр, который умер, так и не родившись на его устах. Без всякого волшебства, без прозрений и остальной мистики Альс, стоя по щиколотку в свинячьем дерьме, вдруг понял, что ему самому настало время вернуться. В Игергард, к своей жизни, дать отпор магам всех мастей, отыскать способ защитить Джасс и собственноручно распорядиться своей судьбой. Наверное, так и задумали когда-то Мастера из Цитадели. А возможно, и с самого начала знали…
Кое-кто любит сравнивать магию с мечом. Мол, смотря в чьих руках окажется оружие, таков и результат. Если у злодея и душегуба, то быть рекам невинной крови, а если у праведника и мудреца, то, стало быть, все наоборот. Самообман… иллюзия… призрак… Магия – это не меч, магия – это железная руда. И каждый, кто имеет ее запасы, кто имеет дар, плавит ее в печи собственной души, щедро или не очень подкидывая дрова – чувства и мысли. У кого какие есть, разумеется. Потом льет в свою истинную форму. А вот тут у каждого получается свое. У кого-то действительно «меч». У кого выйдет «серп» или «лопата», у кого – «ланцет», у кого вытянется «струна», а у кого-то и «воровская отмычка». Всякое может получиться: «набатный колокол», «наконечник копья», «корона» или «кандальные цепи». А бывает ведь и просто «ложка». Кто-то из прирожденных волшебников отливает свою силу единожды, и всю жизнь пользуется тем, что вышло. Кто-то пробует себя в новой ипостаси, с успехом или без оного. Все ведь зависит от самого мага. Гораздо больше, чем принято считать.
И если уж ты в конце концов понял, что твоя сила все-таки «меч», то надо им воспользоваться и рубить там, где это необходимо. Разве не это хотел сказать Фьеритири, прежде чем уйти за Грань?
Чистое исподнее, пара рубах, шерстяная туника, запасные ремни, седельные сумки, мечи в ножны… Сборы заняли ровно столько времени, сколько требуется, чтобы уложить вещи, закрепить ремешки, проверить лошадиную упряжь.
– Отпусти меня, милорд, – напрямик сказал Альс, придя к барону.
За плечом у эльфа уже висел дорожный мешок.
– Прямо вот так вот вдруг?
– Да. Мне пора.
Крэнг понимающе кивнул.
– Что ж… значит, так тому и быть… – вздохнул он. – Не стану тебя удерживать, мастер Альс. Мне было приятно знаться с тобой.
– Мне тоже.
Эльф и барон поклонились друг другу. Сдержанно и с достоинством.
– И вот еще что… – Ириен достал из ножен лекс, длинный эльфийский нож, и протянул его лорду Крэнгу. – Подарок твоему сыну.
– Которому из двух?
– Какой окажется достойным, – лукаво улыбнулся эльф, прежде чем уйти.
Гладкая костяная рукоять без всякого узора, одностороннее лезвие, острее которого не бывает в целом свете, – такой не купить ни за какие деньги. Как ни верти, подарок эльф сделал царский. И не иначе со смыслом. Знать бы еще с каким?
…Море накатывалось на берег коричневыми мутными волнами, лениво облизывая галечный берег. Холодное море, забытая земля, низкое небо и ветер, хлесткий, как немилосердный бич в руках опытного надсмотрщика. Дождь моросил без остановки, и через пелену водяной взвеси он увидел Гилгит. Она медленно брела навстречу, глядя невидящими глазами в пространство перед собой.
Голос не хотел слушаться, но Кенард собрал все силы и крикнул:
– Гилгит!
Ветер жестко хлестнул его по щеке.
– Гилгит!
Она остановилась, вгляделась, и легкая улыбка прорезала ее серые обескровленные губы:
– Кен…
Он никогда не слышал от нее такого ласкового и доверчивого тона.
– Гилгит… Зачем? Ну зачем?
– Тише… тише… – пробормотала она. – Не говори ничего.
Ее черты странно выцвели, как рисунок на древнем пергаменте. И когда Кен коснулся ее руки, то почувствовал только липкий могильный холод.
– Там так холодно, милый мой Кенард, – жалобно прошептала девушка. – Ты себе представить не можешь. Обними меня, Кенард. Ты ведь так хотел это сделать. Раньше.
Он шагнул ближе, охваченный забытым, но знакомым томлением. Конечно, ей было холодно. Очень холодно. Этот холод стекал в Кенарда, а Гилгит на глазах расцветала живыми красками. Синие глаза, белая кожа, алые губы…
– Поцелуй меня на прощание, – попросила она.
Ее губы пахли землей, тяжелой промерзшей землей… земля чернела между зубами… и в ней шевелились черви… Морок улыбнулся пустыми глазницами…
– Пусти меня! – рванулся в сторону Кен, не в силах сдвинуться с места и продолжая держать в руках то живую красивую девушку, то начавший разлагаться труп.
– Слушай меня, Кенард! – прогремел ее голос. – Я не раскаялась под пытками. Когда собственный отец вспарывал мне брюхо, выжигая мне внутренности горячим железом! Я не раскаялась, когда выдавала свой секрет. Я не раскаялась, когда палач насиловал мое истерзанное, но все еще живое тело. Я не раскаялась, когда меня бросали в глубокую позорную могилу. Я не раскаялась, когда Милостивый Хозяин лишил меня возможности родиться вновь, обрекая на вечность в небытии. Нет! Я не раскаялась. Но я раскаиваюсь сейчас, зная, как ты страдаешь.
Ветер сорвал с черепа волосы прядь за прядью, волны смыли в пучину тяжелый пепел, в который она превращалась с каждым мигом.
– Раскаиваюсь, потому что не дала зацвести прекрасному цветку нашей любви. Прости меня. Прости и исполни мою волю. Последнюю!
Последний лоскуток морока вытек из рук Кенарда.
– Пусть эльф умрет, – прошипела на последнем издыхании морская пена. – Пусть… он… умрет… от… твоей… руки…
Ревел ветер за окном и хлестал ледяной дождь. Кен с трудом разлепил веки. Сердце бешено колотилось, накатывала тошнота. Пробуждение выбросило его из кровати. Молодой человек заметался по своей комнате, пытаясь натянуть на себя попеременно то штаны, то рубаху, путаясь в завязках, чертыхаясь. Больше всего он боялся опоздать.
– Что случилось? – удивился сэр Гэррик.
Рыцари еще сидели у очага и потягивали горячее вино. Получается, что спал он всего ничего. Только и успел, что смежить веки.
– Где Альс?
– А ты не знаешь? Странно. Он уехал еще утром.
– Куда уехал?
– Кажется, в Лаффон, – задумчиво молвил сэр Соланг.
– А когда вернется?
– Никогда. Я думал, вы уже попрощались.
– Как же так?
На Кенарда было жалко смотреть. Растрепанный, до смерти перепуганный мальчишка, ничего не понимающий, сломленный известием.
– Значицца, сбежал твой эльф, – хмыкнул понимающе Соланг. – И правильно сделал. Тебе свою жизнь надо жить, парень.
– Вы не понимаете, – отчаянно прошептал Кен.
– Ну еще бы! Где нам, старикам.
– Но почему он ничего мне не сказал? Друг называется!
– Не сказал, чтоб ты следом не увязался, – важно пояснил сэр Гэррик. – Касательно же дружбы, сдается мне, что мастеру Альсу ты неподходящий друг.
– Шел бы ты спать, Кенард. Утро вечера мудреней.
Что бы они понимали, эти захолустные рыцари, по сути своей – грубые мужланы? Пьяницы и задиры в юности, заскорузлые в своих убеждениях и взглядах ханжи в зрелые годы и вредные старые пердуны в ближайшем будущем. Кен не собирался сдаваться так просто.
- Предыдущая
- 62/69
- Следующая
