Пригоршня вечности - Астахова Людмила Викторовна - Страница 70
- Предыдущая
- 70/79
- Следующая
– О тебе, хатами. Только о тебе. На тебе живого места не осталось.
Мэд обиделся и рассказал все, как было. И о том, какой обряд он провел, и про костер, про Арьятири и его шпиона, оллавернца по имени Ноэль Хиссанд, который до крови изгрыз костяшки пальцев, глядя на ее мертвое тело. На совесть грыз чародей, чтобы не закричать и не выдать истинных чувств.
– Он тоже любит тебя...
– К демонам Хиссанда! Пусть идет лесом со своей любовью, – прорычала Джасс.
– ...и он поверил. Теперь для всего мира ты мертва.
– А если мир и Оллаверн узнают, что Проклятья больше нет?
– Кто знает, но от Ар’ары и Шаффа благодарностей я бы не ждал, – ухмыльнулся Малаган. – Чтобы старые негодяи отдали какой-то бабе, прости боги, славу искоренителя проклятий? Да никогда в жизни!
– К демонам Ар’ару и Шаффа! Что теперь будет с эльфом?..
Тяжелы Узы эльфьей любви, но без них еще хуже. Болит, словно живая, давно отрезанная рука. Болят оборванные нити, связывавшие двух любящих. А неведение, словно железная клетка, в которой мечется израненная душа. Где ты, Ириен? Что с тобой?
– Когда я могу уйти? – спросила Джасс.
– Через шестидневье. Не раньше.
– Хорошо.
Чего-чего, а терпения ей не занимать. Пройти по жизни, сцепив зубы... И терпеть, терпеть, терпеть... даже тогда, когда другие будут кататься по земле, грызть камни и выть во весь голос. Так ведь, хатами Джасс? По большому счету, эту простую науку вбивали тебе всегда и везде: в Ятсоунском храме, в Храггасе, в Хатами, в хисарской яме, в Маргаре и на Керагане. Терпеть и ждать, когда ослабеет бдительность тюремщиков, когда враг совершит ошибку, когда кончится зима, когда вернется прежний облик... Докажи всему миру, что чаша твоего терпения бездонна, хатами Джасс. И ты сильнее могучих чародеев, и хитрее опытных шпионов, и мудрее долгоживущих эльфов. Сможешь?
– ...смогу...
– Что ты говоришь? – переспросил Малаган.
– Ничего, Мэд. Я молчу и жду.
Я жду и молчу. Но, как только смогу без боязни заглянуть в зеркало, соберусь и уйду. Не втихую, нет. Все чин по чину. Поклонюсь в ноги Мэду Малагану и Торвардину. Нет ни слов таких, ни языка подходящего, чтоб отблагодарить их, как должно. За добро, за заботу, за верность слову. Всей жизни не хватит. Может, в следующей получится? Кто знает. Мы вместе теперь на веки вечные... Правда, Ирье?
В высокой, прогретой солнцем траве лежала, раскинув руки, женщина, в ее черных глазах отражались высокие легкие облака полуденного неба. Облака торопились на север и, словно упряжка белых коней, тянули где-то далеко позади себя тяжелый воз с долгожданными дождями. Земля истомилась по небесной влаге, земля звала грозовые ливни. Голос Джасс легко вплетался в этот нетерпеливый зов.
Оказалось, что в арсенале заклинательницы погод есть очень удобные чары, требующие лишь достойной их силы. Горечайка утолит боль, материца затворит кровь, огнецвет согреет, мальга разбудит – травы будут ложиться под ноги Познавателя, а проезжий тракт стелиться так, что тот сам, не ведая того, найдет дорогу к порогу ее дома. Так же просто, как коврики-циновки, плелись у Джасс заклинания – простые и сильные, обычное женское чародейство. Чтобы ветер дул для Альса в нужную сторону, чтобы его лошадь не охромела и не теряла подков, чтобы в шорохе дождя слышал он ее призыв, пришел к ней живой и невредимый.
«Где бы ты ни был, Ириен Альс, иди на мой зов, не сворачивая и не останавливаясь, иди и знай, что я жду тебя каждый день и час, днем и ночью. Хранимый моей любовью, ведомый моими чарами, искомый моей душою! Всегда горит для тебя огонь, всегда готов для тебя обед, всегда расстелена постель! Я так хочу! Так будет!»
Джасс крепко сжала в ладони горсть земли, беря в свидетели ее могучую жизненную силу, растерла комочки в пыль и пустила по ветру. Потом встала, встряхнула подол и вытерла руки о фартук.
Дело сделано. Эх, хорошо быть сильной ведьмой.
Невидимый наконечник копья в его груди не исчез, наоборот, стал раскаленным. Прав, тысячу тысяч раз прав был когда-то рыжий парень по имени Пард, называя эльфов чудовищами. Потому что только чудовище может выдерживать эту боль. Альс не мог есть, не мог пить, не мог говорить, не мог даже дышать, но приходилось себя заставлять делать все это насильно. Чувств больше не осталось, не осталось мыслей, не осталось желаний. Сначала он ехал туда, куда глядели невидящие глаза. И только через несколько дней... а может быть, и не дней, он понял, что путь лежит на север. Онита шагала размеренно и почти степенно. Почему на север? Он и сам того не знал. Просто, когда эльф сворачивал на юг или на восток, боль становилась еще сильнее. Если такое вообще возможно в принципе.
– Гля, гля, чего остроухий делает!
– Опа!
– Ни хрена себе!
Он зачерпнул голой рукой из колоды с варевом для свиньи и отправил кусок прямо в рот, глотая и не чувствуя вкуса. Запил из лошадиной поилки, по-звериному опустив лицо в воду.
– Может, полоумный какой?
– Ты чо, с забора упал? Да ты видел больного остроухого?
– Ну а ежели чокнутый?
– Сам ты чокнутый!..
Голоса удаляются. Ну и пусть.
Спать можно где угодно. И чем придорожная канава не постель? Кто запретит?
Он устал и сполз с седла прямо под ноги бедняжки Ониты. И уснул тяжелым сном, уподобившись камню на дне тухлого болота. Была бы его воля, то и не просыпался бы никогда. Ему снилась Джасс. Живая, смеющаяся тем самым смехом, который лишал его рассудка, заставляя говорить глупости, забывать обо всем на свете. Она бродила вокруг призраком, касалась теплыми губами его холодных растрескавшихся губ, запускала маленькие руки в его слипшиеся от многодневной грязи волосы...
– Вставай, падаль!
– Он дохлый, снимай мечи!
«Ошибаетесь, суки!»... Альс равнодушно опустил в ножны черные от крови клинки. Переступил через разделанные, как скотьи туши, трупы, едва не поскользнувшись на кишках мертвецов, и негромким свистом позвал свою лошадь. Онита успела привыкнуть к запаху и виду крови.
Кто они были? Какая разница...
Незримых ниточек Уз больше не осталось. Они не оборвались, чтоб истекать болью, их просто не было. Эльф обвенчался со смертью. Смешно...
Он мог остановиться вдруг, опустить лицо в лошадиную нечесаную гриву и разрыдаться, неловко размазывая по лицу слезы, засохшую кровь и грязь. Эти жутковатые разводы пугали всех встречных-поперечных до онемения, но Ириен забыл, для чего нужна вода, кроме питья. Занятия ненавистного не только оттого, что эта проклятая вода разжигала его боль еще сильнее, почище, чем ковш нефти разжигает костер, но и потому что каждый глоток отдалял эльфа от заветного свидания с Неумолимой...
– Мамочка, он совсем грязный.
– Да, ужасно грязный.
– А ты говорила, что эльфы всегда моются.
– Это... больной эльф.
– А ты говорила, что эльфы не болеют.
– Ну, наверное, это порченый эльф.
– А что, эльфы портятся, как сырая рыба? Отчего?
– Не знаю, детка. Может быть, от проклятья.
Несколько мгновений напряженных раздумий.
– Я больше не хочу быть эльфом.
– Ну и правильно. Мы – люди, а не эльфы...
Их лица казались ему размытыми светлыми пятнами, а голоса доносились отрывками.
«Немилосердная! Я больше не могу!» – хотелось крикнуть ему в темное небо, но из горла не вырвалось даже хрипа. Конечно! Ведь там, в груди, засело стальное горячее острие. Порой Ириену казалось, что он до сих пор сидит приколотый к спинке кресла, и двое, человек и эльф, смотрят на него и что-то говорят. Кто они, эти двое? Враги? Друзья? Чьи-то еще лица всплывали в памяти, но он не мог вспомнить, кто это такие. Да что там говорить, он не помнил даже своего собственного имени.
В конце концов осталось только одно лицо и одно имя. Бледное лицо с черными глазами, чуть припухшими веками, с широким ртом. Джасс. Некрасивая, прекрасная, единственная...
- Предыдущая
- 70/79
- Следующая
