Я был похоронен заживо. Записки дивизионного разведчика - Андреев Петр Харитонович - Страница 4

Проблем с ночной уборкой казармы и с дневальными на конюшне не было. Очередь по графику постоянно отодвигалась за счет внеочередников. Получившему наряд не позавидуешь. Свой наряд по графику и, кроме того, внеочередной – через день. А наряд нести очень тяжело. Если уборка казармы – это значит, что все курсанты спят, а наказанный моет полы, а утром вместе со всеми идет в строй. А мы и так никогда не высыпались. Наряд на конюшню был суточный. Целые сутки надо было убирать навоз. В стойле у лошади его быть не должно. А лошади порядка не знают. Все время то в одном конце конюшни, то в другом слышно, как они оправляются. Как будто нарочно в разных концах, чтобы дневальный больше бегал. Кормление, водопой и чистка лошадей в обязанности дневального не входили.

И вот, для того чтобы выкроить хоть немного времени для отдыха, Иван Саранин придумал для лошадей команду «Оправиться!». Как он потом рассказывал, пробовал сначала отдавать команду голосом – не поняли или не захотели выполнять. Были и другие попытки, но самым действенным оказалось пробежать с седлом вдоль стойл, и лошади, как по команде, оправлялись. Теперь убери и можешь присесть на кипу сена. Объяснял он это так. Лошади думают, что их будут седлать, и готовятся. Похоже на правду.

Подъем, построение и бегом на конюшню, на утреннюю уборку лошадей. Те, у кого были лошади, – а не имели их только радисты и связисты, а у ездовых огневых взводов и некоторых разведчиков, они же коноводы офицеров, было и по две лошади – освобождались от утренней зарядки. Сначала надо было зачистить лошадей жгутом из сена или соломы так, чтобы лошадь была сухая и не было пятен грязи. Потом чистка щеткой. Принести брезентовым ведром воды и напоить. Получить у каптенармуса порцию овса, насыпать в торбу и надеть лошади на голову. Пока она ест, надо принести и положить в кормушку сено. Затем в оставшееся время почистить седло и уздечку. Особенно внимательно надо было следить за стременами. Стремена, седла и шпоры на сапогах постоянно должны были блестеть как зеркало. Чистили мы их толченым кирпичом, суконкой и балалаечной струной, натянутой на деревянную развилочку. Такое приспособление почти каждый носил в кармане.

Курсант полковой школы в Чирчике. 1940–1941 гг.

Уборка закончена. Командиры отделений проверяли. Кто плохо почистил, получают взыскания. Порядок был такой: чистить так, чтобы гимнастерка на спине была мокрая. Снова в строй и бегом в казарму. Команда «Стой! Разойдись умываться!» Через 5 минут опять команда – «Строиться! Становись!» Кто проворнее, успевал раздеться и плеснуть несколько раз воды в лицо. Остальные надевали гимнастерки, не умывшись. Умывальников не хватало. На 130 курсантов плюс сержанты было около 40 сосков. Умывальники были самодельные, из проржавевшего оцинкованного железа. Установлены они были под открытым небом. Кроме того, дневальные часто наливали мало воды. Всем не хватало. Подходить к умывальнику разрешалось только без рубашки, поэтому особенно неприятно было умываться во время дождя и снега.

После умывания – бегом в столовую. Заготовители от каждого подразделения во главе со старшиной или дежурным уже ушли заранее. На каждый стол, на десять человек, подавался бачок с кашей или картофельным пюре, хлеб и сахар по весу. В дележке поданного на стол принимали участие все без исключения. Разделить надо было так, чтобы никому не было обидно. Сахар выдавался колотый, и делить его было трудно. С хлебом легче. Пока хлеб и сахар раскладывались на десять кучек, все выбирали себе кусок побольше. Тянулись так, что рисковали свернуть себе шею.

Я писал, как хорошо нас накормили в первый раз. К сожалению, тот раз был и последним. Праздник для нас кончился, и позже мы все время ходили голодные. Молодые, двигались почти круглые сутки, а питание было такое, что сейчас мне кажется, что на такой пище даже старику при сидячей работе было бы не прожить. Кроме того, перерыв от завтрака до обеда был почти 9 часов. В результате нашим талиям позавидовала бы любая девушка. Поясного ремня хватало на два оборота и под пряжку. Пальцы двух рук свободно смыкались на талии.

Хлеб и сахар разложены. Звучит команда «Огонь!», и на больший кусок падает сразу несколько рук. Деливший в таких случаях получает отставку. Надо было разделить все так, чтобы было поровну.

Ели, у кого была ложка – ложкой, у кого не было – через край, второе – хлебом. Ложек нам в столовой не давали. Приобретали кто как мог. Достать было очень трудно. Военнослужащие хозяйственных взводов (им иногда приходилось проезжать по городу) могли принести ложку оттуда, и только деревянную. Ложки мы носили в карманах брюк или за голенищем. При занятии физкультурой, особенно на брусьях, черенки отламывались, поэтому если у кого ложка и была, то без черенка. Есть надо было быстро. Разложив кашу по мискам, один хватал бачок и бежал на кухню за чаем, это в 100–150 метрах от столовой. Остальные быстро расправлялись с кашей. Чай наливали в те же миски и выпивали через край. Кто не успел съесть, запихивал хлеб и сахар в карман. В это время раздавалась команда «Встать! Выходи строиться!» Кто зазевался, оставался без еды. Поблажек никому не было. Но мы скоро так наловчились, что после завтрака или обеда успевали попытать счастья получить добавку у раздаточного окна кухни. Удавалось это редко, так как у раздачи оказывались почти все курсанты и половина солдат с батарей. Были, правда, шустрые ребята, которые этим благом пользовались почти каждый день. Курсант Бембель, небольшой, ростом всего 1,55 метра, успевал съесть свою порцию, получить добавку, примерно 30 солдатских порций – и уже на подходе к школе догнать строй.

Есть хотелось все время. Во время работы, в перекуры на занятиях, даже под одеялом в постели можно было слышать разговоры о том, чем кормили матери, что и как готовили. Уже в более зрелые годы, анализируя происходившее в то время, приходишь к выводу, что того питания нам, видимо, хватало. Слабости не чувствовали. Хорошо бегали, прыгали. Не чувствовали большой усталости, проведя без сна по несколько суток или совершив шестидесятикилометровый переход по гористой местности с полной солдатской выкладкой.

Купить хлеба или узбекскую лепешку рядовому курсанту или солдату было почти невозможно, даже имея деньги. Иногда курсанты, чтобы купить несколько лепешек, заведомо шли на преступление – переплывали через арык, хотя знали, что такой поход может кончиться гауптвахтой. Правда, был у нас один курсант, старше нас годами и более развитой, с высшим техническим образованием и приятной внешностью. Он умел поговорить, был знаком с женами некоторых офицеров, и они иногда покупали ему в ларьке для офицеров, находившемся на территории полка, немного хлеба.

Однажды он и мне принес кусок хлеба, граммов пятьсот. Я сразу съел граммов пятьдесят, а остальное аккуратно завернул и положил на свою прикроватную полочку. И чувство голода прошло. Двое суток я жил спокойно, съедая по 50 граммов хлеба в день, конечно, как добавку к обычной солдатской норме. Потом я ловил себя на подобном не раз. Положишь на полочку завернутый в газету кусок узбекской лепешки – и жить становится легче. Есть во фляжке вода – пить не хочешь, нет воды – мучает жажда. Даже на фронте, находясь в экстремальных условиях, чувствуешь себя увереннее, когда у тебя на ремне висит фляжка со спиртом, а в вещмешке лежит банка тушенки и кусок хлеба или сахара.

Вскоре хлеб исчез. Унес его курсант Герасимов. Это был несчастный человек. Служить ему было невыносимо тяжело. Все ему давалось с очень большим трудом – и строй, и учеба, и работа. Он всегда был голоден, всегда замерзал. Повсюду его ругали. Все над ним смеялись. Переломить себя он уже не мог. Единственная работа, которая его устраивала, это быть рабочим по кухне. Он всегда просился дневальным по кухне, где ел почти сырую картошку. Объедался ею, потом по несколько дней болел, непрерывно бегая в уборную, а на полевых занятиях – за бугорок или в воронку. Выздоравливал – и снова просился на кухню. Неизвестно, чем бы это кончилось, но зимой вышел приказ отправить несколько человек в Казахстан. С ними отправили и Герасимова.