Инес де Лас Сьеррас - Нодье Шарль - Страница 10

— В самом деле, сударь? Но что же дальше? Мне кажется, я выражался достаточно точно.

— Точно — пожалуй, — согласился Баскара. — Но где же правдоподобие? Послушайте-ка. Правда или нет, что вы встретили меня сегодня утром в повозке Эстебана? Правда или нет, что вы заняли места рядом со мною? Правда или нет, что я не мог ожидать этого? Правда или нет, что я с того времени ни на минуту не отлучался от вас?

— Это правда, — сказал Сержи.

— Это правда, — сказал Бутрэ.

— Продолжаем, — сказал Баскара. — Мог ли я предвидеть внезапную грозу, которая застигла нас при выезде из Хероны? Мог ли я предвидеть, что мы сегодня не прибудем в Барселону? Предвидел ли я, что харчевня в Маттаро будет переполнена? Предвидел ли я ваш дерзкий план заночевать в замке Гисмондо, от одного вида которого у проезжающих волосы становятся дыбом? Разве не я противился изо всех сил этому решению, и разве я не против воли пришел сюда?

— Это правда, — сказал Бутрэ.

— Это правда, — сказал Сержи.

— Подождите, — продолжал Баскара. — С какой целью я стал бы затевать эту чудовищную интригу? С целью проверить на трех офицерах херонского гарнизона впечатление от дебюта такой певицы и танцовщицы, какую вы только что видели? (Вам угодно называть ее так, и я не возражаю.) Право, сеньоры, вы слишком высокого мнения о щедрости бедного провинциального режиссера, если предполагаете, что такие представления он дает gratis![9] Если бы у меня была такая актриса, как Инеc, — да снизойдет на нее милосердие господне! — я бы, поверьте, поостерегся подвергать ее смертельной простуде под сырыми сводами этого проклятого замка или увечию в его развалинах. Я бы никогда не повез ее в Барселону, где со времени войны нет даже воды для питья, а ведь она в один сезон в миланской «Ла Скала» или в парижской Опере составила бы мне целое состояние. Да что я говорю — в один сезон! В один вечер, одной только арией, одним только па! Мадридская Педрина, о которой столько говорили, хоть она появилась один только раз, и которая на следующее утро проснулась, говорят, обладательницей королевских сокровищ, сама Педрина могла ли бы сравниться с ней? Певица — да вы ведь слышали ее сами! Танцовщица, которая ни разу не коснулась пола ногами!

— Это правда, — сказали разом Сержи и Бутрэ.

— Еще одно слово, — прибавил Баскара. — Мое внезапное спокойствие поразило вас, да и как бы могло быть иначе, если оно удивило и меня самого? Теперь я понимаю, в чем дело. Поспешность, с которой удалилась Инеc, была знаком того, что час привидений уже миновал; и эта мысль облегчила мое состояние. Что касается причины, по которой трое окаянных не явились нынче, как обычно, — это вопрос более трудный, и меня он занимает, лишь поскольку он касается моего христианского милосердия. По всей вероятности, он ближе затрагивает тех, кто их изображал.

— Тогда, — сказал Бутрэ, — да сжалится господь над нами!

— Странная тайна! — воскликнул я, ударив по столу кулаком, потому что эти доводы убедили меня. — Что же такое, я вас спрашиваю, мы только что видели?

— То, что люди очень редко видят в этой жизни, — сказал Баскара, перебирая четки, — и чего очень многие не увидят и в будущей — душу чистилища!

— Господа, — начал я довольно твердо. — Здесь есть тайна, в которую ни один человеческий разум не может проникнуть. Она, несомненно, скрывается в каком-нибудь явлении природы, объяснение которого вызвало бы у нас улыбку, но оно ускользает от нашего рассудка. Как бы то ни было, мы не должны своим авторитетным свидетельством поддерживать суеверия, недостойные как христианства, так и философии. В особенности же важно для нас не уронить честь трех французских офицеров и не рассказывать о сцене — согласен, весьма необыкновенной, — потому что тайна ее, рано или поздно раскрытая, грозит сделать из нас всеобщее посмешище. Я клянусь честью и ожидаю от вас такой же клятвы, никогда в жизни не рассказывать о событиях этой ночи, пока причины их не будут выяснены.

— Мы тоже клянемся в этом, — сказали Сержи и Бутрэ.

— Призываю в свидетели господа нашего Иисуса, — сказал Баскара, — клянусь своей верой в его святое рождество, которое сейчас славят на земле, что никогда не скажу об этом никому, кроме своего духовника в исповедальной; и да святится имя господне в веках!

— Аминь, — подхватил Бутрэ, обнимая его с искренним порывом. — Прошу вас, дорогой брат мой, не забывать меня в ваших молитвах, ибо я, к несчастью, уже разучился их читать.

Ночь проходила. Тревожный сон охватил нас одного за другим. Нет нужды рассказывать вам, какие сновидения его волновали. Наконец солнце встало; небо было чище, чем мы могли ожидать накануне, и, не обменявшись ни словом, мы добрались до Барселоны, куда прибыли ранним утром.

— А дальше? — спросил Анастаз.

— Дальше? Что ты подразумеваешь под этим, скажи, пожалуйста? Разве моя история не кончена?

— Не знаю почему, но мне кажется, что здесь еще чего-то недостает, — сказала Эдокси.

— Что же сказать вам еще? Два дня спустя мы вернулись в Херону, где нас ожидал приказ о выступлении полка. Неудачи великой армии вынудили императора стянуть на севере отборные войска. Я оказался там вместе с Бутрэ, который стал набожным с тех пор, как лично поговорил с душой чистилища, и с Сержи, который не изменял своей любви с тех пор, как влюбился в призрак.

В самом начале битвы при Люцене[10] Сержи находился рядом со мной. Вдруг он покачнулся в седле и склонил свою голову, пораженную смертельным свинцом, на шею моего коня.

— Инеc, — прошептал он, — иду к тебе, — и испустил последний вздох.

Несколько месяцев спустя армия возвратилась во Францию, где бесполезные чудеса храбрости отсрочили, но не предотвратили неизбежное крушение Империи. Наступил мир, и множество офицеров навсегда оставило военную службу. Бутрэ скрылся в монастырь, где, я думаю, он находится и теперь, я удалился в поместье моих отцов, покидать которое не имею желания. Вот и все.

— Не может быть, чтобы это была вся история Инеc, — с недовольным видом сказал Анастаз. — Вероятно, ты знаешь еще что-нибудь.

— В своем жанре эта история совершенно закончена, — ответил я. — Вы просили у меня историю с привидениями, и я рассказал вам историю с привидениями; иначе окажется, что их вовсе и не было. Всякая другая развязка была бы неправильной для моего рассказа, потому что она извратила бы самую природу.

— Дурная отговорка, — сказал заместитель прокурора. — Вы пытаетесь хитростью избежать объяснений. Если уж угодно, давайте лучше поразмыслим, ибо логика уместна всюду, даже в историях с привидениями. Вы и ваши товарищи дали торжественное обязательство хранить абсолютное молчание по поводу событий той рождественской ночи, пока они не будут полностью объяснены, вы даже скрепили это обязательство клятвой, и я хорошо это помню, потому что спал только в начале рассказа, которое, замечу мимоходом, тянулось довольно долго. Итак, вы могли освободиться от этого взаимообязующего договора (так он называется в юриспруденции) лишь в случае обусловленного им полного разъяснения, в расчете на которое он был заключен, если только вам не угодно предположить, что вы освобождены от него смертью одного участника и поступлением в монастырь другого, а последнее, в сущности, тоже можно считать своего рода смертью; но предупреждаю вас: в настоящем случае это не может служить смягчающим обстоятельством, и я докажу вам это на досуге, если вы будете стоять На своем. Значит, вы пойманы с поличным при нарушении данного обязательства, если условие, разрешающее вас от него, не выполнено.

— Прошу вас, господин помощник прокурора, — ответил я, — избавить меня от этого процесса, меня, который никогда в жизни не судился. Я целиком выполнил все условия договора, о котором мог бы и не упоминать, если бы не хотел рассказать все. Но история, которой вы требуете, это другая история: часы показывают полночь и даже больше; не позволите ли вы мне отложить разгадку логогрифа на месяц, как это делывал старый «Меркюр де Франс»?[11]