Рабыня Гора - Норман Джон - Страница 24
- Предыдущая
- 24/112
- Следующая
Дозорный не глядел в мою сторону. Да и что ему следить за лагерем? Он всматривается в даль, туда, за лощину, откуда может подкрасться враг.
У меня вырвался испуганный крик. Правой рукой и ногой я угодила в самую гущу колючих ветвей. Отвернулась, зажмурилась. Вот они, шипы, так и впиваются в тело. Поймана. Утопаю в колючих дебрях. Не решаясь шевельнуться, я разразилась криком и рыданиями.
Первым рядом со мной возник мой хозяин. Вид у него был недовольный, и я сразу смолкла.
Подошел еще кто-то, принес факел, зажег, помешав остывающие угли костра. Кое-кто из мужчин проснулся. Но, увидев, что это всего лишь рабыня, они снова разошлись по шатрам. Прибежала Этта, но, стоило хозяину бросить несколько отрывистых слов, ее и след простыл.
— Я застряла, хозяин, — хныкала я. Но все было ясно: я пыталась бежать.
В свете факелов он за волосы вытянул мою голову из зарослей, подальше от шипов. Конечно, зачем я ему слепая? Кое-как, раздирая кожу в кровь, мне удалось вытащить правую руку. А он стоял и смотрел. Я испугалась: вдруг так и бросит меня здесь? Ногу никак не выпутать. Ухватиться не за что.
— Хозяин, пожалуйста, помоги, — взмолилась я. Не могу же я до утра остаться в этой ловушке! Не шевельнуться, не выбраться — больно! — Прошу тебя, хозяин, — умоляла я, — помоги!
Он поднял меня на руки. Израненная шипами нога освободилась. Вдруг стало так хорошо. Я будто ничего не весила. Как чудесно было чувствовать себя в этих сильных руках, легко, как пушинку, подхвативших меня. Не будь на то его соизволения, мне до земли и не достать. Я смело приникла головой к его плечу. Он поставил меня на ноги.
Я стояла не поднимая глаз. Какая же я маленькая рядом с ним! Куда уж яснее: я хотела бежать. Тогда я не знала, какое наказание полагается девушке, которая пыталась бежать и, на свое несчастье, случайно была поймана. Рабыни не убегают почти никогда. Прежде всего из-за ошейника — его не снять, по надписи на нем каждый мгновенно определит, кто ее хозяин, из какого он города. Снять с девушки ошейник не придет в голову никому — или почти никому, — разве что для того, чтобы надеть на нее свой. Ведь она рабыня. Беглянку могут найти по следу — для этого держат специально натасканных слинов, неутомимых охотников. Ускользнув от одного хозяина, девушка вскоре неизбежно попадет к другому. Даже если побег удался — а это случается крайне редко, — девушке он не сулит ничего, кроме нового ошейника и новых цепей. Какой горианин упустит случай надеть ошейник на никому не принадлежащую красавицу? Так куда же ей бежать? Что делать? В общем, рабыни убегают редко. Рабыня есть рабыня. И рабыней останется. К тому же на ней клеймо — так что скрыться практически невозможно. И проколотые уши тоже скажут каждому встречному, кто она такая. Вот странно: среди горианских женщин — и рабынь и свободных — проколы в ушах считаются гораздо более унизительными, чем клеймо. Рожденные на Горе рабыни до смерти этого боятся. Может быть, потому, что, выставленная на всеобщее обозрение, эта маленькая дырочка кажется бесстыдно эротичной. Какому мужчине придет в голову освободить девушку с проколотыми ушами? Потому и умоляют рабыни хозяина не прокалывать им уши. Но обычно хозяева остаются глухи к их мольбам. Надо сказать, что в конце концов рабыня привыкает, ей это даже нравится, она гордится, что стала еще желаннее. К тому же теперь хозяин может повелеть ей носить новые украшения. Не секрет, что свободные женщины часто завидуют своим сестрам-невольницам. Завидуют их красоте, их счастью, их привлекательности для мужчин. Потому свободные женщины часто так жестоки к рабыням. Большинство рабынь страшно боятся стать собственностью свободной женщины. Я иногда думаю: а может, свободные женщины Гора были бы счастливее, позволь им общество чуть больше походить на столь презираемых ими рабынь? Хотя бы уши проколоть? Ну какая разница? Но социальные путы крепки. На Земле свободная женщина и помыслить не может о том, чтобы носить клеймо, хоть это сделало бы ее куда красивее. Так же и на Горе — проколотые уши неприемлемы для свободной женщины. Рабыням, однако, волею хозяев уши прокалывают довольно часто, этот обычай на Горе широко распространен. Рабынь с проколотыми ушами становится на планете все больше, похоже, у хозяев это стало модным. А зародился этот обычаи, как мне рассказывали, в Турий — крупном торговом и промышленном центре южного полушария.
Девушка с проколотыми ушами — наверняка рабыня или бывшая рабыня. Для бывшей рабыни главное — выполненная по всей форме грамота об освобождении. Не раз из-за проколотых ушей свободные женщины вновь оказывались на рыночном помосте, снова попадали в кабалу к мужчине. Обычно таких женщин продают в другой город, приезжим купцам, за жалкие гроши.
У меня уши не проколоты, случайных взглядов бояться нечего. Но клеймо! На Горе, как и на Земле, клеймят только рабынь. На Земле, там, где еще существует рабство, клеймом метят самых строптивых. На Горе же — всех.
Я и не рассчитывала, что удастся скрыться. Клеймо все равно выдало бы меня.
Ни слова не говоря, стояла я перед хозяином. Молчал и он — видимо, обдумывал, как меня наказать.
Тогда я еще не знала, какая кара полагается девушке, пытавшейся бежать. Это и к лучшему. Многое тут зависит от хозяина, но обычно, если девушка попадается впервые, с ней обходятся сравнительно мягко — что с нее взять, дурочка, и все. Как правило, ее всего лишь связывают и секут. Вторая попытка наказывается строже — беглянке перерезают подколенные сухожилия. Бежать второй раз не пробует почти никто. Тогда я и не подозревала, как абсурдна сама мысль о побеге. Даже если беглянке посчастливится добраться до стен родного города, в городские ворота ее все равно не впустят. Она рабыня, и, пусть даже ни в чем не виновата, никаких прав у нее нет.
— Беги, рабыня, или закуем в цепи, — часто говорят таким. И тогда девушка плача бросается прочь.
Кое-кто пытается скрыться в северных лесах. Там, в лесах, бродят банды свободных женщин — жестокие неуловимые Пантеры Гора. Но женщин другого сорта они ненавидят и презирают, особое же отвращение питают к самым красивым, тем, что были в рабстве у мужчин. Стоит такой беглянке ступить под сень лесов в их владениях, ее выслеживают, как самку табука, и хватают. Лес — не для таких, как она. Ее связывают, могут высечь, а потом, погоняя кнутом, ведут к берегам Тассы или на отмели Лориуса и продают мужчинам, обычно обменивая на оружие или сладости.
В свете принесенного одним из мужчин факела с помощью копья и веревочной петли мой хозяин открыл в колючей изгороди проход. Показал мне: путь открыт. Беги.
Я взглянула на него. Ноги подкашивались. Меня била дрожь.
Путь свободен.
В страхе смотрела я в узкий — дюймов восемнадцать — коридор в ощерившейся шипами стене. За ним — тьма.
Беги.
Обнаженная рабыня, трясясь от ужаса, стояла перед хозяином.
Упав перед ним на колени, я прижалась губами к его ногам. «Оставь меня здесь, хозяин! — подняв на него залитые слезами глаза, отчаянно вцепившись в его ноги, молила я. — Оставь меня здесь! Прошу тебя, хозяин! Позволь мне остаться!»
Вся дрожа, я стояла на коленях. Он отвернулся, ловко орудуя копьем и веревкой, закрыл проем в стене, снова встал передо мной. Знаком приказал мне подняться и идти за ним. Я покорно двинулась следом. Пошел за нами и мужчина с факелом.
Мы подошли к одному из воинов. Тот спал, завернувшись в меха, но тут заморгал в свете факела, приподнялся на локте, глядя на нас. Обращаясь к нему, хозяин бросил несколько слов — четыре-пять, не больше. Я вгляделась в лицо мужчины. Да, этот-то мне хорошо знаком. Я всегда от него шарахалась. Самый противный в лагере.
Зачем хозяин привел меня сюда?
Снова он что-то сказал — на этот раз мне, указывая на лежащего воина. Слов я, конечно, не поняла, но смысл был ясен. Я, рабыня, должна доставить удовольствие этому человеку.
Прошлой ночью хозяин лишил меня девственности, наслаждался мною, покорной и смиренной, сокрушил меня, заставил сдаться. Но значит ли это, что я для него — самая желанная? Какая-то особенная? Ничего подобного. Просто он — главный, за ним — право первой ночи. Вот и все. Я всего лишь девка. То, что значило для меня так много, что стало потрясением, для него — ничтожнейший эпизод. Он просто воспользовался правом первой ночи. Не сомневаюсь: девушкам, которыми овладел он по этому праву, счету нет. И наверняка многие из них были куда красивее меня. На меня, как и на прекрасную Этту, имеет право любой. Что особенного в Джуди Торнтон? Она всего лишь рабыня в здешнем лагере. Но до поры я этого не понимала. Какой гнев, какое безудержное отчаяние чувствовала я, превращенная в дичь в этой страшной игре! Каким стыдом отозвалось это в душе! В конце концов, не выдержав позора, я выкрикнула им в лицо слова протеста. Что за глупый мятеж! Что за гордыня обуяла меня! Вообразила себя Бог знает кем. Вздумала отчитывать горианских мужчин. Ну так мне набросили на голову мешок и голой бросили им на забаву. И тогда, растоптанная, жестоко наказанная, я вдруг с трепетом и ужасом ощутила первозданную гармонию слияния женщины и мужчины, осознала величайший непреложный закон природы: я, женщина, — существо низшее, подчиненное; мой властелин — мужчина. Эта истина, пугающая, ошеломляющая, столь долго отрицаемая, опалила сознание огнем свободы, пронеслась в мозгу, точно ураган, сметая на своем пути все препоны, разрывая в клочья жалкие сети ханжества. Нагая, беспомощная, с наброшенным на голову мешком, я воспрянула в руках насильников, раскрепощенная, опьяненная неведомым прежде чувством свободы. Не условной, оговоренной общепринятыми нормами поведения — нет, настоящей, истинной свободы; не мнимой свободы, предписывающей быть тем, чем на самом деле ты не являешься, нет, свободы быть собой — а вот в этом-то по каким-то то ли социальным, то ли историческим причинам мне так долго было отказано. Что там эфемерные политические свободы! Вот она, подлинная свобода: свобода падающего камня, растущего дерева, распускающегося цветка. Вот оно, головокружительное чувство свободы быть собой. И тогда, разразившись криком, я вцепилась в навалившегося на меня насильника. Голову мою обмотали попоной, я не видела его, ничего о нем не знала — только то, что он мужчина. И отдалась ему. И кто-то сказал: «Кейджера». Как же мне стало стыдно! Как муторно было потом на душе! Вот я и решила сбежать.
- Предыдущая
- 24/112
- Следующая
