Портрет призрака - Норминтон Грегори - Страница 10

• Предыдущая
• 10/35
• Следующая

— Полагаю, в таком возрасте обзаводиться семьей поздновато. — Дигби возражает, что не так уж они стары, но Натаниэль не обращает на него внимания. — Лучшие свои годы я отдал живописи. Она и только она была моей единственной госпожой. Многие годы я думал, что такие чувства, как любовь, как радость присутствия рядом другого человека, для меня не существуют.

Это не может быть правдой, думает Дигби. Ни один человек, если только он не святой, не может настолько возвысить свою душу. Уж наверное, к Натаниэлю прижималось не одно теплое тело, пока подсыхала краска на холсте. Дигби вот прямо с ходу припоминает одну натурщицу, с которой хозяин дома слегка заигрывал в дни их былого знакомства.

— Но такая жизнь была слишком пустой. И эта пустота стала проникать в мои картины…

— То есть ты женился на ней во имя спасения искусства в себе?

Во взгляде Натаниэля нет ни обиды, ни оскорбленности.

— Во имя любви, — отвечает он. — Поверь мне, это именно так. Когда Белинда приняла мое предложение, я почувствовал себя избранником Божиим — прости мне эти слова.

Дигби прощает. И, погрузившись в размышления, следует за хозяином дома в гостиную. У него самого нет ни жены, ни детей, хотя, наверное, где-нибудь подрастают незаконные дети. Сидя у окна в своей лавке, он подчас откладывал пестик, чтобы дать отдых ноющим рукам, и наблюдал за уличными мальчишками — как они играют, где прячутся, как крадут яблоки с лотка разносчика. Он не мог презирать этих чумазых бедокуров, несмотря на то, что дай им хоть малейшую возможность — и они стащили бы у него все, что только можно унести. Многие лэмбетцы мрачно ругались на этих мальчишек, называя их ублюдками и отродьями. Однажды он видел, как подмастерья праздновали пивом победу в последней стычке с ними. А что, если среди побитых ими мальчишек был бы и его сын? Или его дочь стала бы одной из тощих шлюх, которым он время от времени совал несколько мелких монет, глядя в сторону, чтобы избежать соблазна?

Они входят в гостиную и занимают свои места за столом. Дигби разочарован, видя, что ни окорока, ни хлеба уже нет. Хозяин дома складывает руки на объемистом животе и улыбается:

— Из женских глаз доктрину вывел я: в них искры прометеева огня. Искусства академии они… — Тут он смолкает: слова (кому бы они ни принадлежали) явно ускользают от него. Он смотрит на Дигби и, извиняясь, посмеивается.

— Она… э-э… очень любезна.

— Сначала я был заворожен ею, словно влюбившийся школьник. Снова почувствовал себя молодым. — Натаниэль обрывает себя. — А у тебя есть семья?..

— Нет, я живу один.

Все его общество сейчас — Сэмюэл, ученик, угрюмый парень из Уорвишира, тоскующий по родителям. Он прилежный работник, хоть и без особых способностей. Но нельзя взять его с собой в Новый Свет без согласия отца. Парня придется оставить в Лэмбете, и Дигби страшит предстоящее ему предательство.

— Ты показываешь свои работы жене? — спрашивает он.

— У нее превосходный глаз и множество других замечательных качеств. И еще у нее есть способности к целительству. Как у тебя. Она знает свойства всех до одной лекарственных трав в нашем садике…

Неужели каждый влюбленный бывает настолько наивен? О свойствах трав она, без сомнения, справляется в альманахе.

— Она стала мне подругой и помощницей. Это партия по любви, поскольку приданое было небольшим. Надеюсь, наш сын сможет так же свободно жениться на ком бы ни захотел.

Дигби утомлен чужими излияниями счастья. Он прикидывает, когда ребенок должен появиться на свет, вспоминает о крючках и щипцах, которые применяют лэмбетские повитухи, и ежится от этой мысли. Впрочем, здесь село и наверное, свои повитухи, возможно, для нее это только к лучшему.

Натаниэль тянется через стол к кувшину с вином и трогает его, пробуя, остыло вино или нет.

— Извини, я все еще не спросил о том, как жил ты после того, как мы расстались, — говорит он.

Вот и начинается самое главное. Дигби не прочь бы иметь сейчас под рукой бутыль эля, чтобы легче было пройти через это.

— В последнем твоем письме, — начинает он, — ты рассказал мне, что они с тобой сделали. — Натаниэль закаменевает всем телом, выставив вперед подбородок. — Как тебя арестовали там, недалеко от холма, и как тебя допрашивали.

— Это было… со мной обошлись не так уж сурово, — возражает Натаниэль.

— Да, потом тебя отпустили, на прощание выпоров кнутом.

Дигби видит, какую боль он причиняет своими словами. Возможно, неразумно вызывать в памяти Натаниэля призраков тогдашнего его унижения. Но Дигби вынужден напомнить ему о них — чтобы тем самым напомнить о прежней дружбе и доверии.

— Что до меня, я провел в заключении около месяца. После освобождения я не осмеливался в письмах сообщать тебе, что хотел податься к диггерам в центральные графства. Но я находился под надзором как смутьян, и мне пришлось остаться в Лэмбете. Некоторое время я мечтал податься в пиратскую республику 15. О, я понимаю, что ты хочешь сказать. Но только представь себе, Натаниэль! Никаких аренд, никаких огораживаний 16 и никакой власти одного человека над другим! Пираты в море — они свободнее, чем англичане на суше.

— Но это жизнь без справедливости.

— Я давно забыл, что значит это слово.

Натаниэль трет указательным пальцем нижнюю губу. Дигби помнит этот характерный жест, и вид его наполняет душу тревогой.

— Все эти годы я жил на краю отчаяния. Я искал утешения в библии… — Голос Дигби срывается, горло сжимает спазм. Черт бы подрал это вино, оно сделало его слезливым. — Я раскрывал писание, но куда бы ни опустился мой палец, ни в одном из стихов я не мог увидеть высшего смысла. Я остался без проводника в жизни. Я ведь искренне верил: раз война окончилась, а король обезглавлен 17, значит, начинается новый век. Казалось, правосудие божие совсем рядом… Но мы были разрознены и ничего не могли сделать, пока богатеи вновь ликовали на своей навозной куче.

Натаниэль встает со своего стула с высокой спинкой. Дигби, прячущий пылающее лицо в ладонях, слышит, что живописец присел возле его кресла, явственно хрустнув коленями.

— Надежды создаются не разумом. Опирайся надежда лишь на доводы, мы все давным-давно отчаялись бы. Надежда — это творение души, условие бытия, неуязвимое ко всему, что творится в мире…

— Каковой прогнил насквозь.

— Прогнил, но волей Господа он еще может вновь стать тем раем, который знали наши прародители.

Дигби отводит руки от лица. Не желая, чтобы Натаниэль принял его жест за согласие, он презрительно усмехается.

— Ты прочел слишком много самодовольных книг, — зло говорит он. — Утешаешь себя фантазиями, выражая их сладкозвучными кроткими словами. А мы должны построить оплот свободы. Сейчас в Англии просто надеяться — значит потерпеть поражение. Провидение не воздает за сидение на заднице.

Натаниэль поднимается, колени его вновь издают хруст. Он явно не намерен продолжать эту пустую философскую болтовню, возможно, задетый грубым выражением. Дигби надо быть осмотрительнее.

— Англия погибла. Она вновь погрязает в прежних беззакониях. Вновь повсюду царит нечестивость. С континента возвращается королевский двор, разряженный во французскую мишуру. Кругом даже говорят о том, чтобы снова открыть, упаси Боже, театры. И в то же время у нас есть новое место для жизни. Нетрудно представить, какая судьба ждет тех, кто подписал прежнему королю смертный приговор. Да и будущее диссентеров 18 не так уж безоблачно.

— Так что же ты намерен делать?

— Отправиться в колонии. Америка. Подумай об этом, друг мой. Девственная земля — без истории, без границ. Мы будем не первыми, кто скроется там от враждебности…

• Предыдущая
• 10/35
• Следующая