Говорящий ключ - Кирюшкин Виктор Владимирович - Страница 17

• Предыдущая
• 17/69
• Следующая

Охотники вернулись на стан к полудню, отягченные добычей. Они принесли шкуры двух матерых волков и четыре молодых. Оба старых зверя были убиты Ультенаем, двух молодых волков застрелили Марченко и Павел Вавилов, стоявшие на смежных постах, по одному волку добыли Большаков и молодой пастух, поднявший ночную тревогу. Облава оказалась удачной, оленеводы радовались избавлению от хищников, опустошавших стада. Воробьеву и Юферову не посчастливилось. Оба они стояли ближе всех к Нине и Муравьеву, слышали их выстрелы, Ожидали выхода волков из лесу, но хищники прошли в глубине чащи. На Ультеная, сидевшего в засаде в самом конце леса, где с обеих сторон близко подступали сопки, сразу выбежало два матерых зверя. Бригадир не растерялся, он одним выстрелом убил наповал первого зверя и двумя пулями догнал другого. Волки были крупные, лобастые, серо-желтого цвета, с большими клочкастыми бакенбардами. Воробьев, попытавшийся поднять одного из них за задние лапы, удивленно воскликнул:

— Да он полсотни килограммов весит!

— Больше. Пуда по четыре в каждом, — сказал Ультенай. — Этот серый черт, бывает, весит килограммов восемьдесят. — Он вынул нож. — Такой зверь, даже собака его мяса не будет есть, брезгует, однако. Зато сами волки охотно поедают своих собратьев. Надо шкуры снимать, целиком будет тяжело нести их.

На подходе к лагерю молодой пастух, шагавший впереди с волчьей шкурой на плечах, запел по-эвенкийски. Его голос, свежий и сильный, далеко разносился вокруг.

— О чем он поет? — спросил Воробьев Ультеная.

Бригадир прислушался к словам песни.

— Он сочиняет сам. Он поет: «Я иду по зеленой цветущей тайге. Надо мною голубое небо, ярко светит солнце. Хорошо, айя* (* Айя - хорошо). В нашем стаде много оленей, тысяча оленей. Все это совхозные олени, они принадлежат государству. Значит, они наши олени, мои олени, айя, хорошо! Я иду по зеленой цветущей тайге. Удачной была охота. Тяжелая шкура волка лежит на моих плечах. Мы убили много волков. Нам помогли русские, которые ищут в земле железо, ищут уголь, ищут золото. Больше волки не будут нападать на стадо. Мы сбережем оленей, айя, хорошо... Красное знамя совхоза опять останется в палатке нашей бригады. Спасибо русским, они братья эвенков. Айя, хорошо!».

Вечером, как всегда, у костра собрались разведчики. Большаков, попыхивая неизменной трубкой, чинил порванную на охоте тужурку. Юферов чистил ружье, Нина варила ужин, а остальные обсуждали события дня. Афанасий Муравьев, бледнея при мысли, что Нина может обмолвиться о его неудачном выстреле дробью по рыси, каждый раз сводил разговор на волков.

— Замечательный стрелок бригадир Ультенай, тремя выстрелами свалил двух таких зверей, а ведь он по второму вслед стрелял. Здорово бьет, без промаха.

— Век в тайге, глаз острый, наметанный, — Воробьев подбросил в костер хворосту. — Он не только отличный стрелок, но и лучший бригадир в совхозе. Знаток своего дела. Бригада второй год держит переходящее Красное знамя.

— Да... Об Ультенае можно сказать только хорошее, — задумчиво сказал Юферов. — У него за плечами почти шестьдесят лет, а не каждый молодой за ним угонится. — Юферов взглянул на Муравьева и провел рукой по усам, скрывая улыбку.

Афанасий потянулся за дровами для костра, хотя надобности в том не было. Сердце его замерло. «Неужели Нина рассказала мастеру об этом злосчастном выстреле?» — подумал он и облегченно вздохнул, когда Юферов продолжал:

— В молодости с Александром Ультенаем случилось большое несчастье. Конечно, в наше время этого не было бы, но тогда эвенки были бесправными, забитыми. Случилось это в разгар зимы тысяча девятьсот шестнадцатого года. Впрочем, я расскажу вам по порядку, как слышал от других.

Все придвинулись ближе к Юферову. Он, набив табаком трубку, прикурил ее от головешки, привычным жестом поправил прокуренные усы и не спеша повел рассказ.

— ...Ехал тайгой в ту зиму какой-то большой начальник.

От юрты к юрте, от стойбища к стойбищу передавалась эта новость, и эвенки поспешно снимали юрты, откочевывая в сторону от дороги. Никто не знал, что за начальник, зачем и куда он едет, но лучшее не попадаться ему на глаза... Хорошего не будет.

Когда Трофим Хабаров пришел с этой вестью в юрту старого Ультеная, тот коротко взглянул на сына, и Александр стал готовиться в путь, прислушиваясь к рассказу гонца.

Эгден люче (большой русский) везут упряжкой в шесть оленей: на нарте сделана кибитка, из которой люче не вылазит, даже если свалится нарта. Он только страшно ругает каюров. В каждом стойбище начальник оставляет загнанных оленей и берет свежих, сзади на другой нарте едут два казака.

Ультенай снова взглянул в сторону сына — что-то долго собирается мальчишка. Но того уже не было в юрте. На легких лыжах он стремглав мчался вниз, к берегу озера. На другой его стороне, верст за двадцать, было кочевье сородичей Ультеная. Еле заметная, занесенная снегом лыжня вела к нему напрямик, сокращая расстояние. Через полчаса быстрого бега Александр остановился и оглянулся назад. Над сопками вихрился снежный туман, порыв ветра ударил в лицо. Струйки взметенного снега змеились по равнине озера, занося лыжню. Начиналась пурга. На широком озере, где нет приметных ориентиров, легко сбиться с пути. Ударят, закружат снежные вихри, исчезнет все за сплошной белой завесой — и тогда ничего не увидишь дальше вытянутой руки. Горе путнику в такое время. Собьется он с дороги и будет кружить в белой мгле, пока не выбьется из сил, и если неопытен он, то найдут его весной, когда растают наметенные сугробы.

Подгоняемый ветром, шел Александр вперед, но уже исчезла под снегом лыжня и скрылись берега озера. Тогда, на минуту остановившись, он свернул в сторону. Где-то недалеко, на мысу, стояло зимовье — маленькая бревенчатая избушка, срубленная русскими охотниками. Руководствуясь скорее каким-то подсознательным чутьем, чем приметами, эвенк вышел к зимовью. Около камелька, сделанного из разрубленной пополам железной бочки, он нашел охапку дров, а на полке, сложенной из жердочек, оказалось несколько сухарей, кусок юколы и щепотка соли, завернутая в тряпочку. «Хороший человек ночевал, — подумал эвенк, — оставил дров и продуктов для того, кто придет после». Растопив камелек, он снял торбаза и меховые чулки, чтобы высушить их. В избушке стало тепло, а на душе легко и радостно. Он обогнал сердитого русского начальника и ушел от пурги. Теперь она воет за стенами зимника, пытаясь пробраться в щели. Положив сухую юколу на камелек, чтобы она отмякла и слегка, поджарилась, Александр достал расшитый бисером кисет и набил трубочку.

Отец Александра, старый Ультенай, экономя табак, подмешивал в него мелкую стружку тальника. Чем тяжелее был год, тем больше было в табаке стружки. Иногда табаку совсем не было. Тогда Ультенай крошил старые прокуренные трубки и добавлял в это крошево все той же тальниковой стружки. Вспоминая прошлое, Ультенай говорил: «Тогда мы курили чистый табак» — и это считалось признаком высшего благосостояния семьи. Такого времени Александр не помнил. Если Ультенай говорит: «В табаке была половина стружки», каждый понимал, что жили так себе, средне. Теперь Александр курил табак, только на одну треть дополненный тальником: с осени охота была удачливой.

Порывы ветра становились все сильней, сотрясая ветхие стены зимовья. Камелек раскалился докрасна, в зимовье запахло подгорелой юколой.

Вдруг у зимовья раздался собачий лай, затем дверь широко распахнулась, и в облаке снежной пыли появился человек с ружьем за плечами. Заглянув внутрь, он посторонился, пропуская другого.

— Проходите, ваше благородие. Теперь, слава богу, переждем погоду, а не будь собаки, беда! На дымок вывела собачка-то.

Тучный человек, закутанный в меха, казалось, заполнил собой маленькую избушку. Сбросив доху, он подошел к печке и, обогреваясь, протянул к ней руки. Затем недовольно взглянул в сторону эвенка и коротко бросил:

— Выставить тунгусишку!

— Пурга, ваше благородие, — сказал один из казаков.

• Предыдущая
• 17/69
• Следующая