Метафизика труб - Нотомб Амели - Страница 10

• Предыдущая
• 10/19
• Следующая

Моим любимым шумом был назойливый лай незнакомой собаки, которую я назвала Ѓрукое, «вечерний голос». Эти завывания раздражали квартал. Меня же они очаровывали, как меланхоличное пение. Мне хотелось понять причину такого отчаяния.

Нежность ночного воздуха струилась через окно в мою кровать. Я пила и упивалась им. Можно было обожать вселенную лишь за одно обилие кислорода.

Мой слух и обоняние обострялись во время этих роскошных бессонных ночей. Мне все больше хотелось увидеть, что там за окном. Окно-иллюминатор было сильным искушением.

Однажды ночью я не удержалась. Вскарабкавшись на перегородку кровати возле стены, я подняла руки как можно выше и смогла ухватиться за нижний край окна. Опьянённая таким подвигом, я смогла приподнять своё неуклюжее тело до подоконника. Опершись на живот и локти, я, наконец, увидела ночной пейзаж: восхищение охватило меня при виде огромных тёмных гор, величественных и тяжёлых крыш соседних домов, свечении цветущих вишен и таинственности чёрных улиц. Я хотела наклониться, чтобы увидеть место, где Нишио-сан вешала бельё, и случилось то, что и должно было произойти. Я упала.

Произошло чудо. У меня сработал рефлекс расставить ноги, и мои стопы зацепились за два нижних угла окна. Мои икры и ляжки лежали на лёгком подоконнике, мои бедра располагались на водосточной трубе, а тело и голова свешивались в пустоту.

Когда прошёл первый испуг, мне даже больше понравился мой новый пост наблюдения. Я разглядывала заднюю часть дома с большим интересом. Развлекаясь покачиваниями вправо и влево, я упражнялась в баллистическом искусстве плевков.

Утром, когда мать вошла в комнату, она вскрикнула от ужаса, увидев пустую кровать, распахнутые занавески и мои ноги, торчащие из окна. Она подняла меня за икры, водворила в комнату и залепила мне шлепок века.

— Больше нельзя оставлять её спать одну. Это слишком опасно.

Тогда было решено, что чердак станет комнатой моего брата, и что отныне я буду делить комнату с моей сестрой вместо Андре. Этот переезд взбудоражил мою жизнь. Спать с Жюльетт означало усиление моей страсти к ней. Я делила с ней комнату в течение пятнадцати последующих лет.

Отныне мои бессонные ночи проходили в созерцании моей сестры. Феи, слетавшиеся к моей колыбели, дарили ей сон: нисколько не потревоженная моим пристальным взглядом, она спала, и её спокойствие усиливало восхищение. Я заучила наизусть ритм её дыхания и мелодичность вздохов. Никто не знал так хорошо сон другого человека.

Двадцать лет спустя я с волнением прочла эту поэму Арагона:

Достаточно было лишь заменить Эльзу на Жюльетт.

Она спала за нас двоих. Утром я вставала свежая и бодрая, отдохнувшая отдыхом моей сестры.

Май начался хорошо. Вокруг Маленького Зелёного Озера пышно зацвели азалии. Словно искра рассыпала огненную пыль, вся гора была покрыта ею. С тех пор я плавала в розовом цвете.

Дневная температура не опускалась ниже 20 градусов: настоящий рай. Я уже начала думать, что май чудесный месяц, когда разразился скандал: родители поставили в саду шест, на вершине которого колыхалась, как флаг, большая рыба из красной бумаги, хлопающая на ветру.

Я спросила, что это такое. Мне объяснили, что это карп, в честь мая, месяца мальчиков. Мне сказали также, что карп является символом мальчиков, и что такое изображение рыбы водружали в семьях, где были мальчики.

— А когда месяц девочек? — спросила я.

— Такого нет.

У меня не было слов. Какая поразительная несправедливость!

Мой брат и Хьюго насмешливо смотрели на меня.

— Почему у мальчиков карп? — снова спросила я.

— Почему дети всегда говорят «почему»? — передразнили они меня.

Я ушла обиженная, убеждённая в уместности своего вопроса.

Я уже конечно заметила разницу полов, но меня это никогда не волновало. На земле было много различий: японцы и бельгийцы (я думала, что все белые бельгийцы, кроме меня, себя я считала японкой), высокие и маленькие, добрые и злые и т.д. Мне казалось, что между мужчинами и женщинами была такая же разница. И вот я впервые поняла, в чём было дело.

Я встала в саду под мачтой и смотрела на карпа. В чём он был больше похож на моего брата, чем на меня? И чем принадлежность к мужскому полу была лучше, если этому посвящали флаг и месяц — тем более месяц нежности и азалий? В то время, как женственности не посвятили ни одного вымпела, ни одного дня!

Я пнула мачту ногой, но она осталась к этому равнодушной.

Май уже не казался мне славным месяцем. Впрочем, цветы японских вишен облетели, и это напоминало весеннюю осень. Свежесть поблекла, и ни один из кустов больше не ожил.

Май заслуживал названия месяца мальчиков. Это был месяц упадка.

Я попросила, чтобы мне показали настоящих карпов, как император требует увидеть живого слона.

Нет ничего проще в Японии, чем увидеть карпа, тем более в мае. Этого зрелища трудно избежать. Если в парке есть водоём, в нём обязательно есть карпы. Кои (карпов) не едят, — впрочем, сасими[7] из них было бы ужасным, — но они служат предметом наблюдения и обожания. Пойти в парк для созерцания карпов такое же цивилизованное времяпрепровождение, как сходить на концерт.

Нишио-сан отвела меня в дендрарий Футатаби. Я шагала, задрав голову, растерянная величественной красотой криптомерий[8] и испуганная их возрастом: мне было два с половиной года, им двести пятьдесят лет, они были в буквальном смысле в сто раз старше меня.

Футатаби был растительным святилищем. Даже живя в самом сердце красоты, как это было со мной, нельзя было не поддаться очарованию этой ухоженной природы. Казалось, деревья осознавали собственную значимость.

Мы пришли в водяную комнату. Я различила движение цветных пятен в воде. С другой стороны пруда подошёл человек и кинул корм в воду: я увидела карпов, подпрыгивающих, чтобы его схватить. Некоторые были огромны. Радужные брызги переливались от голубого стального до оранжевого цветов, а ещё белым, черным, серебряным и золотым.

Если прищуриться, то можно было любоваться цветными искрами. Но, открыв глаза, уже невозможно было оторваться от рыб-див, этих закормленных жрецов рыбьего мира.

В глубине они были похожи на немых Кастафьоре[9], тучных, одетых в переливающийся чехол. Разноцветные одежды подчёркивали смехотворность дурнушек-рыб, как пёстрые татуировки подчёркивают жир у толстяков. Карпы были ужасно некрасивы. И я не была недовольна тем, что они были символом мальчиков.

— Они живут более ста лет, — сказала Нишио-сан тоном, исполненным глубокого уважения.

По-моему здесь нечем было хвастаться. Долгожительство не было самоцелью. Долго жить для криптомерии значило давать справедливый размах своему гордому достоинству, это значило располагать временем для установления своего царствования, вызывать восхищение и подобострастный страх при виде этого монумента силы и терпения.

• Предыдущая
• 10/19
• Следующая