Брошенные машины - Нун Джефф - Страница 26

• Предыдущая
• 26/53
• Следующая

Я как смогла описала, что было в театре. Но что это было? Можно ли мне доверять своей памяти? Слова расплываются пятнами по странице. Тонкий след черной ручки — как дым.

И вот я сижу, и пишу, и жду…

В тесном запущенном номере в каком-то паршивом отеле, далеко от моря. В конечном итоге к тому все и сводится. Здесь так много людей. В этом городе, в этом отеле. Я не знаю почему. Что привлекает сюда народ? Два последних свободных номера. Мы с девочкой — здесь. А где-то там, в дальнем конце коридора, — Павлин с Хендерсон.

Хендерсон…

Она ушла одна. Почему — одна? Взяла с собой один шприц. Наверное, чтобы расплатиться за информацию. Но почему она решила пойти одна? Почему Павлин дал ей уйти? Почему не пошел вместе с ней? Вот он сидит. Пьет, смеется с Тапело. Похоже, он совсем не тревожится за Хендерсон.

Зато за меня все тревожатся, я это знаю. Я чувствую. Из-за того, как я вела себя в театре. Теперь за мной надо присматривать. Это слова Хендерсон. Прежде чем уйти, она сказала Павлину: Присмотри за Марлин. Они уже не доверяют мне. Мне нельзя доверять.

Кладу тетрадь ближе к свету. Из всех светильников, что есть в номере, работает только настольная лампа на тумбочке у кровати. Абажура как такового нет. Просто медный каркас и лампочка. И свет постоянно мигает. В углах притаились тени. Комната маленькая — и какая-то слишком загроможденная. Две кровати, деревянный стул, тумбочка между кроватями. Телевизор. Все дешевое. Все подержанное. Все вразнобой. Ни туалета, ни ванны, ни раковины. Но зато есть пианино. Старое пианино у стены напротив кроватей. И еще — маленький шкафчик с баром, подключенный к электронному счетчику. Но Павлин разомкнул провода, и теперь мы пьем на халяву. Главное, завтра, когда мы будем уезжать, изобразить полное недоумение, если наша афера раскроется. Если мы доживем до завтра. Если мы переживем эту ночь без…

Звуки с улицы. Звон разбитого стекла, дикий смех. Истошный, отчаянный вопль.

Когда же все это закончится?

В номере жутко воняет. Запах, скопившийся за годы. Оставшийся после людей, которые тут останавливались и жили. Может быть, умирали. И от него никуда не скрыться. Под грязными поблекшими обоями копошатся насекомые. На ум приходят всякие мрачные мысли о кожных болезнях. Похоже, у этой комнаты тяжкий случай экземы. Я пыталась позвонить дежурному администратору, чтобы пожаловаться, но на том конце линии включилось записанное сообщение. Искаженный металлический голос.

Вот где все происходит.

В этой комнате.

На стене висит зеркало. Разумеется, перевернутое. Стекла не видно. Но меня все равно так и тянет смотреть в ту сторону. На деревянную раму. Интересно, что будет, если мне хватит смелости повернуть его обратно к свету и посмотреться туда?

Что я там увижу на самом деле?

Чье там будет лицо?

Павлин рассказал нам странную историю. Про то, как он покончил с собой. Это случилось уже после войны, но еще до того, как они встретились с Хендерсон. Для него это было тяжелое время: без работы и без желания искать работу. Он тогда жил у мамы и ждал, пока ему не подвернется чего-нибудь стоящее. Но ничего так и не подвернулось. У него еще кое-что оставалось, какие-то навыки и умения. Но самое главное, в нем еще не погас огонь, зажженный войной. Остаток яда в крови, как он сам это назвал. У него был пистолет, украденный в армии. Какое-то время он работал охранником, а потом занялся настоящей грязной работенкой. Собственно, он и так был почти на самом дне, так что далеко падать ему не пришлось — но дороги назад уже не было.

— А чем ты занимался? — спросила я.

— Вбивал Господню любовь в тех, кто сам не въезжал.

— В каком смысле?

— А тебе непонятно? — сказала Тапело. — Морды он бил.

Павлин рассказал, что в конце концов он подрядился работать на одну фирму, где всем заправлял человек, называвший себя Бандит Билли. Он давил на «партнеров» Билли, когда надо было на них надавить с применением грубой силы, и ему это нравилось. Причем с каждым разом нравилось все больше — с каждым ударом, с каждым пинком, с каждым взмахом отточенной бритвы.

— Господи.

— А еще я играл. В смысле, музыку. Сразу в нескольких лондонских пабах.

— Правда? Ты играл музыку?

— А почему он себя называл Бандитом? — спросила Тапело. — Он был безжалостным и бессердечным, да? Я права? Он был злым и жестоким, из тех, кто вырвет глаза у любимой собаки, чтобы продать их слепому.

— Нет. Просто он был однорукий. Однорукий бандит.

— То есть как однорукий?

— А вот так, — сказал Павлин.

— А, ну да. Однорукий бандит.

— А что случилось с его рукой? — спросила я.

— Ты давай не тяни, а рассказывай, как ты покончил с собой, — сказала Тапело. — Мне интересно.

— Да, рассказывай.

Шепот в ухо из незнакомых губ — вот как Павлин узнавал о своем очередном задании. Никаких следов. Никогда. Имя, адрес. Фотография. Которую потом надо было сжечь. Подробностей Павлин не знал. Лишь иногда — недвусмысленный взгляд и кивок, означавшие, что можно себя не сдерживать, что «клиенту» должно быть по-настоящему больно. Например, человеку по имени Джим Спендер.

— А что он сделал не так? — спросила я.

— Я не знаю.

— Не знаешь?

— Мне ничего не рассказывали. Да и зачем? Я просто делал свою работу. А что там у них, почему… что за разборки… это меня не касалось.

— Хороший подход, — сказала Тапело.

— И вот тут-то оно и грянуло. Я посмотрел на его фотографию, и у меня вдруг возникло предчувствие.

— Какое предчувствие?

Павлин ответил не сразу. Он на секунду закрыл глаза, помолчал и сказал:

— Что кому-то будет очень больно.

— Ну так правильное предчувствие.

— Но не мне.

— Тоже, наверное, правильное предчувствие.

— Нет, — сказал Павлин. — Это было плохое предчувствие.

Потому что в его работе о таких вещах лучше вообще не думать. Ты просто делаешь, что тебе велено. Не задумываясь ни о чем, кроме технической стороны дела. И Павлин так и делал. Никогда ни о чем не задумывался. До той минуты.

— Вот так, из-за одной фотографии? — спросила я. — Посмотрел на нее и задумался?

— Да.

— А как он выглядел, этот человек?

— Да самый обыкновенный человек. Незнакомый. Вообще ничем не примечательный, разве что только прическа у него была как у Элвиса.

— Как у кого? — спросила Тапело.

— Элвис Пресли, — сказала я. — Очень известный певец в прошлом веке.

— Да я шучу. Откуда, вы думаете, у меня это имя?

Я посмотрела на нее.

— Моя мама, она обожала Пресли. Господи, вы, ребята, вообще дремучие. Это город, где он родился. Элвис Пресли. В 1935-м, в Тапело, штат Миссисипи.

Павлин покачал головой.

— Так что было дальше? — спросила Тапело.

Спендер жил в автоприцепе, в «палаточном городке», на территории, которую городской совет выделил беженцам из районов военных действий. Павлин приехал туда под вечер, в один унылый осенний вечер, как он сам нам сказал, уже в сумерках. Посреди лагеря горел костер. Вокруг костра стояли детишки: грели руки и наблюдали затем, как горит кипа журналов. А вообще в лагере было пустынно. На ступеньках одного из фургонов сидели двое парней. Они смотрели на Павлина, и их взгляды были как стиснутые зубы. Он узнал этот взгляд. Помнил его по войне. Какая-то женщина поспешно снимала с веревки белье. Начинался дождь. Наверное, дым от костра попал Павлину в глаза: все вокруг было зыбким, размытым и как бы иносказательным. Павлин обратился к детишкам. Спросил, где найти Джима Спендера. Показал фотографию.

— Вон он, как раз уезжает, — сказал один мальчик и плюнул в костер, а другой мальчик ткнул пальцем в сторону голубой машины, стоявшей рядом с прицепом.

Павлин пошел туда; и вот тут началось что-то странное. Он держал фотографию в руке, и когда посмотрел на нее, лицо человека на снимке было другим. Оно изменилось. И продолжало меняться буквально у него на глазах. Оно словно таяло, расплывалось. Павлин остановился и протер глаза. Потом опять посмотрел на снимок. Теперь все было нормально. Лицо снова стало таким же, как раньше. Хотя что-то в нем изменилось неуловимо. Он так и не понял, что именно.

• Предыдущая
• 26/53
• Следующая