Гонец из Пизы - Веллер Михаил Иосифович - Страница 11

• Предыдущая
• 11/89
• Следующая

– Продолжение следует, – сказал Мознаим и налил. – Содержание предыдущей серии вам известно. Сцена первая: тебе нужны сто баксов?

– За просто так – да. А чтоб пароход за них продать – нет.

– Пароход остается тебе.

– Спасибо. Я за это доплачивать не должен?

– Ты должен только получать. Плачу я. Я даю тебе в руку сто баксов. Ты перекачиваешь мне двадцать тонн. И идешь дальше, отапливать мерзнущих шведов, которые все не могут отогреться после Полтавы.

Капитан выдвинул ящик стола, вооружился калькулятором и стал считать:

– Пять долларов за тонну… или восемьдесят центов за баррель… или два цента за галлон очищенного топливного мазута. Полцента за литр. Я тебя уважаю. Наливай!

– Идет? – радостно вскинулся Мознаим, мало осведомленный в мировых ценах.

– Нет.

– Почему?

– Мало.

– Ну – давай за согласие!

– За согласие! Будем.

– Так чего мало-то?

– Денег мало. А мазута много. Плюс риск.

Водка попала не в то горло, бешеная слеза ударила в стол картечиной, перехваченный голос засипел сорванным и страшным боевым сипом.

– Это – риск? – услышал себя Мознаим. Такой голос предполагает простреленный флаг, скрытые мундиром шрамы, серое от пороховой гари лицо и нож, лезущий из рукава. Капитану следовало испугаться, устыдиться, сжалиться, сдаться!

Мознаим продышался, проперхался и расстелил по столу сто долларов – как пароль при встрече двух разведчиков, которые совмещают половины разорванной купюры, только эта была лучше, потому что целая.

– Десять тонн, – прохрипел он на целую октаву ниже, чем выводил когда-то Шестнадцать тонннн! знаменитый американский бас, и теперь в голосе качнулась виселица для осажденных и осужденных.

– Где и когда? – отозвался капитан, глядя в лицо любимейшего из героев современной русской истории – Бена Франклина, и реагируя более на изображение, чем на звук. Лицо отца американской конституции излучало уверенность в праве на счастье для каждого. Трудно даже предположить, каким магнетизмом он обладал при жизни, если даже два века спустя сохранил способность так воздействовать на людей.

Мознаим оставил портрет на столе гипнотизировать капитана.

– Пройдешь ночью Литейный мост и ошвартуешься у нас по левому борту.

– Мы завтра пойдем.

– Во сколько точнее – не знаешь?

– Как диспетчерская пустит. Ты встречай!

– Раскрытыми объятиями. У тебя с кранцами как?

– Вот только обо мне не заботься!…

– О своем борте забочусь!

– Вывесим, хватит. А что у тебя насос?

– Насос качает, хм.

– Слушай, – сказал капитан, – а у тебя счетчик есть в насосе?

– А у тебя?

– У меня только мерная рейка.

– Вот и измерим, не боись.

Они покрыли белый хлеб желтым маслом и красной икрой, чокнулись и продолжили обсуждение подробностей.

– У тебя рейс в оба конца месяц занимает? – убеждал Мознаим. – Вот и считай: плюс сто баксов к зарплате, это тысяча двести в год – плохо, что ли? Капитал!

– А отпуск? – возражал капитан.

– Отпуск я не оплачиваю, – открестился Мознаим.

…Следующие сутки по кораблю дежурил лейтенант Беспятых. После спуска флага Мознаим увлек его под локоток:

– Слушай, – тоном большой удачи поделился он, – я договорился тут топлива на всю зиму принять!

Беспятых был далек от проблем Газпрома и Транснефти.

– Замечательно, – вполне равнодушно отреагировал он.

– Но это так… хозспособом, понимаешь?

– В смысле?

– Танкер ночью подойдет и нам немного перекачает.

– Почему ночью?

– Потому что днем мосты сведены.

Беспятых признал объяснение разумным.

– В вахтенном журнале это отмечать не обязательно.

– То-есть? – насторожился Беспятых, уже наученный не писать лишнего в вахтенном журнале. – Почему?

– Ну, потому что официально нам этого не полагается. Зато тепло будет. Так что, сам понимаешь, не трепись.

– Ясно. Чем просить и унижаться – лучше спиздить и молчать, – рассудительно согласился Беспятый, и совесть его на этом успокоилась. Инструкцией не отопишься, а зимовать в железе зябко… бече-пятому виднее.

К разводу мостов Мознаим переминался на баке с биноклем. Волго-Балт 39 прошел мост четвертым и начал медленно уваливать вправо. На самых малых ходах, подрабатывая назад правой машиной и сдвигаясь по течению, он раскладывал носом черную в змейках огней воду, и достигшая Авроры пологая волна с шелестом плеснула в скулу.

– На кранцах по левому борту – смотреть! – скомандовал Мознаим.

Вывешенные за борт автомобильные покрышки сползли, строясь под линию палубы осевшего в грузу танкера.

– Ну как там у вас? – гукнул ночной космос громкой трансляцией: в свете ходовых огней различался напряженный силуэт на крыле мостика.

– Порядок, – закричал Мознаим. В соотношении масштабов голоса это напоминало беседу человека с Богом.

Танкер подвалил, с носа и кормы кинули швартовы, они были подхвачены на крейсере и заведены за кнехты.

– Стоп машина! Николаич, ты?

– А кто же! Ну?

– Давай по-быстрому, мне мосты пройти надо!

– Момент!

У борта задвигались, помогая возне рабочим матом, внизу на танкере лязгнул откинутый люк горловины: Майнай шланг… еще!.

– Трави шланг! Ну! В машину – насос!! На цистерне – следи!

Собственно перекачка заняла восемь минут.

– Отдать швартовы! Боцман – палубу прибрать… наследили тут!

Через полчаса следы преступления были стерты, смыты, скрыты. Танкер скрылся, продолжая свой путь. В цистерне плескалось десять тонн мазута.

Как человек военный, Мознаим привык единовременно решать только один вопрос. Товар был получен. Теперь вставала конкретная задача, кому и как сдать. За полцены – нет проблем. Котельные города на голодном пайке, но с этих-то взятки гладки… а вот коттеджи новых русских – все на мазутных котлах, со скидкой – они все возьмут, и транспорт свой найдут, для этих ребят препятствий нет, а считать копейку они очень даже умеют.

Он спустился вниз, с удовольствием понюхал цистерну, прислушался к содержимому и поехал домой спать.

Заправиться вот так – и к черр-ртовой матери отсюда… – неконкретно подумал он в серой дреме, клюя носом в первом трамвае.

Унижение сравнением с Белфастом нет-нет да и давало себя знать. Вообще строевому командиру командовать музеем, что бы он ни говорил с высот опыта о покое и удобствах береговой жизни, – все равно что любителю животных пылесосить чучело кота. В хорошего моряка вбит рефлекс: любую акваторию рассматривать как пространство для похода, боя и победы. Бутафория службы разъедает личность скепсисом и депрессией, для лечения которой существуют только два лекарства: выпить водки и не думать – или изменить обстоятельства, ведущие к этой самой депрессии. Но если на водку не хватает зарплаты, а обстоятельства вяжут тебя по рукам и ногам, человек часто звереет без видимой причины – хотя на самом деле причин полно, а повод годится любой.

В таком состоянии Ольховскому на глаза попался подкуренный Груня. Он бесконечно водил кисточкой по леерной стойке и бессмысленно хихикал.

– Опять, сволочь! – рявкнул Ольховский.

– Никак нет, – замедленно и очень ровно, как раздвижной штатив, вытянулся Груня и хихикнул.

Ольховский схватил его за шиворот и встряхнул. Груня послушно взболтнулся под рукой. Ольховский сошел с резьбы.

– Есть у тебя хоть какая-то гордость за свой корабль? – прорычал он, сознавая всю глупость и неуместность первых попавшихся трафаретных слов. – Ты где служишь, животное?

Груня повел себя неадекватно. Он устал от службы, и радовался жизни только под дурью.

– Корабль в море ходит, товарищ капитан первого ранга, – лучезарно доложил он, капая краской на прогар.

Ольховский задохся от унижения.

Единственным итогом он сумел конвульсивно родить приказ В трюмах сгноить гниду!, что на бутафорском корабле следует понимать скорее фигурально.

• Предыдущая
• 11/89
• Следующая