Лазоревый петух моего детства (сборник) - Погодин Радий Петрович - Страница 16

• Предыдущая
• 16/112
• Следующая

— Дядя Шура, что происходит? Может, он принимает меня за сумасшедшую? Асфальтовая голова. Зоопарк в одном лице.

— Смейся, — сказал ей шут.

Тимоша тронул его за локоть.

— Вы «скорую помощь» вызвали? — Он спросил это шепотом, но Ольга услышала.

— С чего это ты придумал? Зачем «скорую помощь»? Я не больная.

— А чего ты кричишь как сумасшедшая? — озлился Тимоша. — Чего ты говорила, что у меня уши глаза закрывают?

Ольга сложила руки на коленях, сгорбилась.

— Так, значит, над тобой смеяться нельзя?

— А чего надо мной смеяться? Уши у меня как уши, как у всех людей. Нос как нос. Голова как голова, как у всех головы.

— И у меня волосы как волосы! Как у всех волосы. Видели, дядя Шура, лучше быть сумасшедшей, чем рыжей. Сумасшедшей почтение, и ласковое обхождение, и лимонад. — Она бросила бутылку в реку и захохотала. Смеялась она сухим неестественным смехом, похожим на плач. Что-то ломалось в этом смехе, стонало и вот-вот должно было рухнуть. — Юрик, я сумасшедшая! Живо за лимонадом! Ха-ха-ха…

В шорохе, в треске нейлона возникла возле них сиреневая женщина с заграничным портфельчиком в клетку.

— Прелесть! Находка! Ты думаешь, это легко? Напрасно ты так думаешь, — сказала она полным восхищения и усталости голосом. — А глаза! Какие глаза. Крупным планом. Все будут в восторге.

Ольга отодвинулась от нее.

— Что с вами?

— Вы, наверно, побывали на юге и перегрелись, — сказал Тимоша.

Женщина не обратила внимания на эти слова. Она смотрела на Ольгу, как смотрят художники на еще не законченное полотно.

— Ты нам подходишь. Роль прямо для тебя написана. — Женщина спохватилась, объяснила: — Я с киностудии. Мы тебя будем пробовать. Ты рада?

— Ужасно рада, — сказала Ольга. — Я вся в восторге. Я умею петь басом. — Ольга запела: — Ля-лям-ля-лям, ля-ли-ля-лям…

Женщина остановила ее:

— Это детали… — И заговорила так, словно перед ней был еще некто и к этому некто она обращала свои слова: — Представьте себе: умная девочка, одаренная, смелая. В силу этих перечисленных качеств она всех презирает, даже мальчика, в которого влюблена. Трагично. Как ты находишь? — спросила она у Тимоши.

— Я в этом не понимаю, — сказал Тимоша.

— Я сяду. Я так устала. — Женщина уселась на парапет. — Пять тысяч мальчиков, пять тысяч девочек — с ума сойти… Итак, в своем тщеславии наша героиня пытается встать над обществом. Ничего не прощая, взыскательная и надменная, поднимается наша героиня к своему неизбежному краху. Ее ненавидит весь класс, ненавидит вся школа. Но ничего не могут с ней поделать. Все хлопочут вокруг нее одной. А что поделать? Она хорошо учится. Выгонять из школы нельзя. А как быть? Поэтому крах у нее будет моральный.

— Ну, вы даете, — сказал Тимоша. — Таких не бывает. Такую бы в два счета приземлили.

— Ничего не понимает, — сказала Ольга и улыбнулась женщине. Потом она строго посмотрела на Тимошу. — Ну что ты можешь понимать, ты, серый, как туман?

— Да, да, конечно. Хорошая фраза. — Женщина посмотрела на Ольгу и слегка от нее отодвинулась. — Эту фразу мы впишем в сценарий. Ты ее сама придумала? Голова кругом. «И мальчики кровавые в глазах…»

Ольга кивнула:

— Сама.

Тимоша сжал кулаки.

— Шестью шесть, — сказала Ольга.

Тимоша сжал кулаки еще крепче.

— Зоопарк в одном лице, — сказала Ольга. — Ну, ударь, ударь. Я теперь актриса, я теперь на вас чихаю. — Ольга захохотала, а когда отсмеялась, спросила у женщины: — Хотите, я научу вас сводить бородавки?

— Но у меня нет бородавок, — сказала женщина.

Ольга оглядела ее с головы до ног.

— Как мне вас жаль. Ничего-то у вас нет: ни красоты, ни вкуса, ни такта, ни даже бородавок.

Женщина еще дальше отодвинулась от Ольги. Поежилась.

— М-да, — сказала она. — Находка, нечего сказать. — И кисло добавила: — Прелестно, этот текст мы впишем в сценарий. В жизни не соглашусь работать на детской картине. Пять тысяч мальчиков, пять тысяч девочек — и все поют басом. Повальное бедствие.

— Не хочу я сниматься, — сказала Ольга тоскливым, затравленным голосом. — Оставьте меня в покое.

— Ай, не морочь ты мне голову. Ты нам подходишь. Я за тобой уже целый час наблюдаю.

— Вы считаете такой срок достаточным? — спросил шут (дядя Шура).

— А вы кто такой, чтобы интересоваться?

Шут достал из-за парапета милиционерскую фуражку. Надел ее на голову. Сиреневая женщина посмотрела на него долгим, сожалеющим взглядом.

— Умоляю. Я видела фильмы о милиционерах. Довольно плохие. Но фильма, сделанного милиционером, не видела, даже плохого.

Шут (дядя Шура) развел руками.

Ольга резко повернулась к женщине.

— Вы всерьез думаете, что я мерзавка? Я не такая!

— Какая разница, такая ты или не такая. Не такая — научим. Важны задатки. Чтоб я еще пошла работать на детскую картину!

— А кто вас заставляет? — спросил Тимоша.

— А ты молчи, боевая киса-мяу. Зоопарк в одном лице.

Тимоша снова сжал кулаки.

Женщина вытащила из сумки открытку.

— Возьми. Здесь написан наш адрес и мое имя. Покажешь на проходной. Я тебя жду. Я уверена, мы полюбим друг друга. — Женщина погладила Ольгу по щеке. Пошла сгорбившись.

Дядя Шура отобрал у Ольги открытку, разорвал ее и бросил клочки в воду.

— А я, может быть, славы хочу, — вяло возразила Ольга.

— Хватит! Прославилась.

— Не хватит! — крикнула Ольга.

— Не кричи. Я взываю к твоему рассудку. Короче — к уму.

— Это самое легкое! Когда нельзя воззвать к рассудку того, кто виноват, взывают к рассудку того, кто прав. Почему, когда один обидел другого, обиженному говорят: прости его, ты должен быть умнее? Почему обиженные всегда должны быть умнее обидчиков? Почему умному всегда говорят — уступи? Почему дуракам и хамам такая привилегия?

— Почему? — угрюмо спросил Тимоша.

Шут (дядя Шура) снял фуражку, лоб вытер носовым платком. Открыл рот, и изо рта у него стали вылезать шарики — розовенькие, голубенькие, зелененькие, лимонные, ясненькие, — короче говоря, разноцветные шарики.

— Не знаете, — грустно сказала Ольга.

— Эй! — раздался крик. — Эй, где вы?! — На набережную вылетели Аркашка с Ольгиным нерпичьим портфелем и Боба. — Вот вы где! Мы запарились. Мы весь парк обегали.

Ольга взяла у Аркашки портфель.

Аркашка старательно дышал, обогащая свою загнанную кровь кислородом.

Он отдышался наконец. Стащил Ольгу с парапета.

— Прячься быстрее. Сюда бабушки мчатся. Три квартала висели у меня на пятках. В парке я их сбросил со следа. Они сейчас здесь будут, зуб даю — у моей бабушки нюх чувствительный.

— Дядя Шура, спрячьте меня, — попросила Ольга.

Дядя Шура открыл дверь будки. В этой будке некогда стоял милиционер-регулировщик, но повесили над перекрестком светофор-автомат — и регулировщик оказался ненужным. Будку оставили на всякий случай: вдруг автомат испортится.

Первой на набережную выбежала старуха Маша, за нею — старуха Даша. Они подозрительно оглядели компанию.

— Кто ее видел?

— Куда она делась?

— Шурка, отвечай, ты ее схватил? — спросила старуха Маша и, не дав времени шуту на ответ, заголосила: — Вся в рыжую Марфу! Родная бабка лежит под уколом, валерьяновку стаканами пьет. А она гуляет. Она обиделась. У нее нервы. Где она?

— Я сказал — топиться пошла, — ответил за всех Аркашка.

— А я тебя за ухо.

Аркашка безучастно подставил голову.

— Отрывайте, все равно когда-нибудь оторвете.

Боба вступил в игру печально возвышенный, закатив глаза к небу:

— Она утопилась. Она действительно утопилась. Встала на парапет. Руки вот так. Сказала: «Я всех прощаю, всех, всех». Потом сказала: «Прощайте, природа и небо, одни только вы меня понимали». И бултых…

— Господи, твоя воля! — Старуха Маша перекрестилась. Спину выпрямила и заговорила грустным возвышенным голосом: — Что же мы Клаше-то скажем?.. Такая хорошенькая, славная такая. А уж вежливая, а уж воспитанная. Умница. А какие у нее волосики были чудесные. Я таких отродясь никогда не видела, как огонек…

• Предыдущая
• 16/112
• Следующая