Белый шиповник. Сборник повестей - Алмазов Борис Александрович - Страница 41

• Предыдущая
• 41/52
• Следующая

- Разминируют, - сказал Серёга.

- Без тебя вижу.

- Надо поискать, где они найденное оружие складывают.

И вдруг словно клещи сдавили моё ухо, и неведомая сила подняла меня вверх. Краем глаза я увидел плащ-палатку и сапоги.

- Так! - сказал над нами голос. - Ещё двое! Это что же делается? Товарищ гвардии майор! Что они там в лагере, спят, что ли? Вчера двое! Позавчера четверо!

Огромный пожилой солдат вытащил нас на полянку, где сидел тот самый майор, что грозился повыдергать ноги и вставить в уши.

- Вот снять бы с них штаны да всыпать, как меня отец в детстве учил! - говорил солдат.

Отставить! - сказал майор. - Отпусти им уши. Оторвёшь. У тебя вон ручища-то! Как лопата у бульдозера. Ну, голуби, зачем пожаловали?

- Гуляли, заблудились… - забормотал Серёга заранее приготовленную легенду.

- А лет вам сколько?

- Восемь, - сказал я. Голова у меня, словно налитая свинцом, не желала подниматься.

- В школу, значит, ходите? Читать умеете? Или, может, вы близорукие? Плакат видели?

- Нет! Какой плакат? - сказал Серёга, делая невинные глаза.

- Может, ветром сорвало? - беспокойно спросил солдат.

- На месте плакат! - сказал майор. - Никуда его не сорвало. Так или нет? - наклонился он ко мне.

- Так… - прошептал я, потому что не мог я врать этому майору. Если бы он на меня кричал или ругался, а он расспрашивал усталым голосом.

Он сидел на полянке, на пеньке, босой, измазанные глиной сапоги валялись в траве. Майор поглаживал руками колени, и я не мог оторвать глаз от его рук. Они были огромные, жилистые, с крупными ногтями, такие бывают у людей, которые много и тяжело работают. Обшлага кителя и галифе у майора все были в глине. Это оттого, что он стоял на коленях, когда выкапывал мины руками.

- Эх! - вздохнул майор. - Ну что мне с ними делать? Надо в лагерь вести к начальству. Пусть там разбираются. За пистолетами, что ли, шли? А? Кавалеры? В войну поиграть?

Мы отрицательно замотали головами.

- А зачем?

- Тут немцы близко. На всякий случай.

Офицер вдруг тоненько засмеялся. Он смеялся всё громче и громче, с повизгиванием.

- Гриша! - закричал он. - Пчёлко!

- Здесь!

Из кустов вышел ещё один солдат.

- Ты обед на мост понесёшь, прихвати вот этих ополченцев. Отряд самообороны. Сдай их начальству в лагерь. А ты, Иваныч, - сказал он пожилому, - поди глянь, как там ребята кошечки кладут.

- Есть, - ответил Иваныч. - А всё ж выдрать следовало…

- Это устарелая педагогика.

- Зато сразу в чувство приводит.

- Не ворчи.

- Я не ворчу.

- Вот и не ворчи.

Они всё ещё переругивались беззлобно, когда Пчёлко надел на плечо термос, другой взял в руки, а нам приказал нести большой мешок.

Боже мой, разве это был солдат? Во-первых, он был такой маленький, такой конопатый и такой белобрысый, что вполне мог сойти за пионера. Во-вторых, на нём был такой замасленный и грязный комбинезон, что казался клеёнчатым и блестел на солнце. Даже погон у него не было, и только белая выгоревшая и захватанная масляными пальцами пилотка говорила, что это всё-таки солдат, а не трубочист. Кроме того, он шмыгал носом, и когда заговорил, то голос у него оказался тонким и хрипатым.

- Звидкиля, хлопци?

- Чего? - не поняли мы.

- З якого вы миста?

- Как это - с какого места? Нас по местам не распределяют.

- Та ни… Вы з городу чи з сэла?

- А! В городе живём, в городе.

- А кажи мэни, будь ласка, билый хлиб в мисте маете?

- Чего он так разговаривает? А? - спросил меня Серёга. - Он чего, специально, что ли, над нами издевается?

- Та ни, - улыбнулся солдат. - В мене мова така. Украинська. Ну то як, паляницу маете?

- Какая такая поленница? Зачем её маять? Мучить, что ли? - не понимали мы.

- Может, он спрашивает, есть ли в городе белый хлеб?

- Так, так! - обрадовался солдат.

- Есть. Есть белый хлеб, есть. Батоны.

- Ой-ёй… - вздохнул он. - Скильки ж я рокив не йив цього хлиба. Ище до войны мамо с мёдом паляницю робылы…

- Мать его вроде этой поленницей кормила, с мёдом.

- А ваша мама на Украине? - спросил я, чтобы поддержать разговор.

- Нема матуси. И батька нема. Немец згубив.

Мешок оттянул нам руки. Солдат шагал ровно и широко, мы за ним никак не поспевали. Если бы не этот мешок, мы давно бы дали стрекача. Вот мы и бежали вприскочку за этим промасленным солдатом, и мешок бил нас по ногам.

- Хрустя! - сказал Серёга. - Да мы никак к мосту идём?

Точно. Вот и поворот, и вот уж немцы машут руками и бегут к нам навстречу.

- Гут! Гут! Гришке, Гришке… Карашо! Объод!

- Мамочка моя! - ахнул Серёга. - Да ведь мы немцам обед принесли.

Мы в ярости швырнули мешок на землю.

- Не надо так. Це хлиб, - сказал солдат. Он передал термосы уже знакомому нам раскосому сержанту, и тот стал разливать щи в подставленные миски.

- Гришке! Гришке! - кричали немцы. - Кушать! Кушать! Киндер кушать брод! - Они приглашали нас пообедать вместе с ними. Я готов был кричать от злости.

- Куда ты нас завёл! - закричал Серёга на солдата. - Лучше бы выпороли, чем немцам обед нести! Что мы в лагере-то скажем?

- То был приказ! - сурово сказал Гриша.

- Гриша, садись с нами, - чисто по-русски выговорил пожилой немец. Я раньше его не приметил. Он был в советской военной форме, только без погон. Пустой рукав был аккуратно заправлен за ремень гимнастёрки.

- Ни! - сказал Гриша, упрямо наклонив голову. - Не хочу. И не треба мени проситы, товарищу Кляйст. Не треба.

- Понимаю! Я понимаю, - вздохнул немец. - Понимаю. - И пошёл к немцам, которые устроились на брёвнах и дружно уплетали еду. Он вытащил из-за голенища сапога газету и, ловко развернув её одной рукой, начал громко читать что-то по-немецки.

- Газетки почитывает! - зло сказал Серёга.

- Це не пленный, це агитатор. Коммунист. Товарищ Кляйст. Пидем до лагеря, а то мени працюваты треба, - сказал Гриша.

Мы пошли, а вслед нам неслись чужие непонятные слова:

- Дойче зольдатен! Фатерлянд! Демократишен републик!

- Эх ты! - сказал Серёга. - Они у тебя родителей убили, а ты им еду носишь!

- Це приказ! - глухо и упрямо ответил солдат.

Глава девятая

“ВЛЮБИЛСЯ! ВЛЮБИЛСЯ!”

- Кирьянов! Хру-ста-лев! - услышали мы крик, когда подошли к лагерю. Наш отряд, выстроившись, кричал по склада м.

- Ну теперь будет! - сказал Серёга. - Уже хватились нас.

- Бегить незаметно! - толкнул нас Гриша. - Бегить, бегить…

Вдруг он замолчал. И выпрямился так, будто увидел чудо. По дорожке к нам шла Алевтина Дмитриевна.

- Кто это? - выдохнул солдат.

- Алевтина. Сейчас нам будет…

- Где вы ходите? закричала Алевтина. - Весь отряд нас ждёт. Мы идём на прополку помогать колхозникам, а вы где-то бродите.

- А мы дяденьке дорогу показывали, - невинным голосом сказал Серёга. - Ему на кухню нужно.

- Кухня вон за той палатой, - махнула рукой Алевтина.

- Ага, - растерянно сказал солдат.

- Можно, мы покажем?

- Нет уж! Вы сами найдёте дорогу?

- Знайдемо, - пробормотал Гриша. - Спасибо.

Он широко раскрытыми глазами смотрел на Алевтину. И когда она повела нас строиться, он всё ещё стоял на дороге.

- Стоит! - сказал Серёга. - Он, наверное, в вас влюбился.

И Серёга захохотал, поражая меня своей наглостью.

- Не болтай глупости! - пробормотала Алевтина, но густо покраснела.

- Влюбился! Влюбился! - хохотал Серёга, как будто Алевтина была в этом виновата.

“Неужели в самом деле влюбился?” Я посмотрел на Алевтину и словно увидел её впервые. Она красивая! У неё такие длинные густые косы. Почему бы в неё не влюбиться? Но Серёга хохотал так, словно узнал что-то стыдное, о чём нельзя говорить при всех. Он не мог успокоиться и в палате, и на поле, где мы выдёргивали сорняки с капустных грядок.

• Предыдущая
• 41/52
• Следующая