Оглянись! Сборник повестей - Алмазов Борис Александрович - Страница 42

• Предыдущая
• 42/54
• Следующая

О чём он думал в эту минуту? Трудно сказать. Ни о чём! Но когда он снял шапку, его охватило то чувство, что в хороводе: словно не один он стоял на поляне, а много-много людей стояли с ним рядом — мёртвые и живые…

За спиною Кускова кто-то вздохнул. Он вздрогнул, оглянулся. Между берёзами, сливаясь с их стволами белизною, ходил Орлик. Он повернул к Лёшке голову и долго смотрел на мальчишку, словно силился сказать что-то… Потом тяжело, по-стариковски вздохнул и принялся опять пастись, отгоняя хвостом назойливых мошек.

Глава двадцать первая

Вернисаж

Время шло, а стыд не проходил. Напрасно Лёшка старался не думать о Кате, напрасно он с утра до ночи старался себя занять работой — стыд не проходил, а вроде бы даже и усиливался. Три дня, что прошли после встречи с отчимом и после той истории около Староверовки, Кусков жил, предчувствуя беду.

Директор совхоза отвёл Вадиму и Кускову целую квартиру в незаселённом ещё доме, жили они теперь совсем рядом, а не встречались.

Рано по утрам гудели автобусы, увозившие совхозных рабочих на фермы и на поля, и посёлок замирал. Только от детского сада слышались ребячьи голоса да около магазина на лавочках сидели старики. Одинокие собаки и тихие кошки перебегали пустую улицу, ветер трепал выстиранное бельё на верёвках и хлопал им, как парусами.

Тоненько звенели резцы в мастерской деда Клавдия, ровно жужжал станок. В другой мастерской, напротив, слышны были сочные шлепки и рокотание гончарного круга… По всему посёлку горланило радио, и от этого дома и улицы казались ещё пустынней.

Вадим и Кусков вставали поздно. Лёшка не торопясь ставил на газ чайник, жарил яичницу, пока Вадим скоблил щёки в ванной.

После завтрака они шли в клуб или в мастерскую.

Вадим обматывал большой и указательный пальцы изоляционной чёрной лентой, брал в руки стеклорез, и начиналось чудо. Он проводил по линейке на хрупком стекле невидимую линию, потом легонько постукивал стеклянный лист снизу, и он распадался на ровные части… Лёшке это очень нравилось. Ему вообще нравилось смотреть, как Вадим работает. Уж больно у него всё ловко получалось. Казалось, отрезать кусок стекла или согнуть скобу — это такие пустяки, но сам Кусков сколько ни пробовал — не получалось.

Они закрепляли специальным раствором рисунки, сделанные Вадимом, чтобы графит не осыпался. Аккуратно за углы приклеивали рисунки к большим листам бумаги и зажимали их специальными скобами между стёклами. Работы оказалось больше, чем предполагал Кусков. Но он был этому рад. Что ж тут, в посёлке, от скуки помирать?

С Катей и Петькой, конечно, больше никакой дружбы быть не могло, а одному тут делать было совершенно нечего.

«Не думаю, — размышлял Кусков, — что она Петьке разболтала, но всё же…» И он чувствовал, как от стыда у него начинают пламенеть уши.

— Вы что, поссорились? — спросил его Вадим. — То вроде у вас такая дружба завязывалась…

— Да ну! — буркнул Кусков, непослушными пальцами стараясь зажать в скобы стекло. — Мне с ними скучно.

— Ага! — согласился художник, проводя по стеклу точную линию. — Привыкай, Альберт, к одиночеству… Как говорится, одна голова не бедна… — Вадим вздохнул каким-то своим мыслям и добавил: — А коли бедна — всё одна.

Кусков хотел спросить художника: «А вы что, тоже одиноки?» — но не решился.

Они долго работали молча, пока Вадим вдруг не сказал словно отвечая на Лёшкин вопрос:

— Наше дело — дело одиночек. Настоящий художник всегда одинок. «Юноша бледный, со взором горящим, — стал читать стихи художник. — Ныне тебе я даю три завета: первый завет — не живи настоящим, только грядущее — область поэта. Слушай второй — никому не сочувствуй. Сам же себя полюби беспредельно. — Вадим остановился, опершись подбородком на линейку. — Третий прими: предавайся искусству — только ему, безраздумно, бесцельно…»

Кусков был потрясён.

— Ты не слушай! — пробормотал вдруг Вадим. — Это вредные стихи.

— Как вредные? — удивился мальчишка. — Разве могут быть стихи вредные?

— Могут, — сказал художник, принимаясь опять за работу. — Вот был бы с нами дед Клавдий — он бы все три завета разгромил моментально.

— Как это? — Лёшке стихи показались воплощением мудрости, и вдруг какой-то малограмотный старик сумел бы их опровергнуть?

— Очень просто, — засмеялся Вадим. — Тот, кто не живёт настоящим, ничего о жизни не знает, а стало быть, ничего не может создать. Поэтому ни о каком искусстве, которому следует предаваться бездумно, не может быть и речи…

— А второй? Второй?

— Что второй?

— Завет! «Никому не сочувствуй».

— А! — Вадим по-волчьи повернул к Лёшке голову. — Я в твоём возрасте прочитал и выучил эти стихи… И вот результат. Ты будешь смеяться, но выставка, которую мы готовим, — первая моя персональная выставка. Первая, понял? Вот тебе и «полюби беспредельно».

Вадим долго не брался за работу. Ходил по мастерской, курил.

— Давайте уедем отсюда! — сказал Кусков, которому вдруг стало ужасно жаль Вадима.

— Рано, — сказал тот.

— А что, в городе нельзя устроить выставку?

— Какую выставку? — удивился Вадим. — А, этот мой вернисаж… Да, да, конечно…

— А то что тут перед этими. Разве они что-нибудь поймут? — сказал Кусков. — Ну, дед Клавдий ещё ладно. А остальным «Медведей на просеке» подавай!

— Ишь ты, — засмеялся Вадим. — Где это ты такое слышал?

— Отец говорил, — смутился Лёшка.

— Да, — сказал художник. — Кусков-старший — ценитель. А вернее сказать, оценщик искусства.

— Ну, а что? — не сдавался Лёшка. — Этот Петька или Катя что-нибудь понимают?

— Ух ты! — засмеялся Вадим. — Как ты на них. С чего бы это? А… понимаю. Мой тебе совет, — сказал художник. — Не признавай своей ошибки. Напусти на себя такую загадочную молчаливость… Барышня твоя сама прибежит и от любопытства лопнет! «А ты в ответ — только да и нет». И никаких объяснений! Она всё сама придумает. Проверено, — вздохнул Вадим. — А с Петькой совсем не разговаривай.

Но выполнить этот совет было трудно. Петька и Катя явились на третий день в клуб и взялись помогать Лёшке развешивать рисунки.

Столбов говорил без остановки, как радио. Он приволок откуда-то стремянку, и не успел Лёшка ахнуть, как Петька уже сидел на самом верху, скрючившись как обезьяна, и пробивал в стене дырки для пробок, чтобы прикрепить к ним трубу, а уж от этой трубы на нитях должны были вывешиваться картины Вадима.

— Это надолго! — кричал он. — Прочно! Удобно. Я в школе такую выставку устраивал. Это для сменной выставки самое то! А так исковыряем стенку и толку никакого.

«Рассказала ему Катя или нет? — гадал Кусков. — Скорей всего нет, а то он бы драться полез. И чего она в нём нашла? Ведь — лопух!»

Катя работала молча, стараясь не смотреть в Лёшкину сторону. Сухой белой тряпочкой она аккуратно протирала стекло.

«И всё-таки, — думал Кусков, — есть в этом Петьке что-то такое, чего, наверное, нет во мне».

В этот момент Столбов с размаху долбанул себя по пальцу.

— Иэ-э-э-эх! — рявкнул он, скатываясь со стремянки. — Ну спасибо! Ну спасибо!

Он обежал всю комнату, размахивая рукой:

— Ах! Хорошо! Ах!

И через минуту опять сидел наверху и яростно колотил молотком.

Приходили Катины братишки и сестрёнки. Стояли стайкой, как утята, моргали в такт ударам и поводили носами за трубой, которую клали на крюки Петька и Лёшка.

— Хочу гвоздь колотить! — ныл самый маленький. — Хочу стенку молоточить!

— На! — сказал Петька, подсовывая ему обрубок доски и два гвоздя. — «Молоточь»!

«Он — добрый, — подумал Лёшка. — А я? «Сам же себя полюби беспредельно…»

— Ну, всё! — сказал Петька, прилаживая последнюю трубу под карниз. — Пойдём в мастерскую, заберём у художника последние работы и будем развешивать.

Они вышли на улицу. И Кусков увидел в самом дальнем конце её две знакомые фигуры! Да! Ошибиться было нельзя. Там егерь Антипа Пророков разговаривал с Иваном Ивановичем. Издалека был виден белый верх его морской фуражки.

• Предыдущая
• 42/54
• Следующая