Дети Ноя - Жубер Жан - Страница 27

• Предыдущая
• 27/37
• Следующая

Я прикрыл дверь хлева, но еще немного постоял в коридоре с лампой в руке. Из-под двери на плиточный пол легла полоска света, из хлева доносилось лишь невнятное бормотание. Я сжимал зубы, до того мне хотелось плакать, и вдруг меня обожгла уверенность, что все мы скоро погибнем.

Зоя умерла в тот же день, незадолго до полудня.

Странно, меня все время преследуют воспоминания о смерти животных: первого нашего кота, еще в Париже, потом старой собаки, подобранной сразу по нашем прибытии сюда, в горы, а теперь вот Зои. Главным образом Зои.

Даже и сейчас, особенно ближе к вечеру, когда меркнет дневной свет и сумерки сползают на город с крыш, мне чудятся застывшие зрачки этих агонизирующих существ, а рука ощущает холод, постепенно сковывающий их тела. А ведь в те времена в смертях не было недостатка, но все они казались мне далекими, почти абстрактными, как те кровавые образы, которые доносило до нас телевидение, правда, доносило так, что мы в конце концов переставали понимать, реальность это или фикция. А вот агония наших зверей проходила у меня на глазах; так она и запечатлелась в моем сознании, во всем моем существе — навсегда. Уверяю вас, это существенная разница. Думаю, именно это заставило меня ясно понять, что есть смерть.

Когда в тот день Па вошел в столовую и сказал сдавленным голосом: «Кончено!» — мы с Ноэми разразились рыданиями. Мать тотчас крепко обняла нас и попыталась утешить, говоря то, что обычно говорится в таких случаях: Зоя была уже совсем старенькая, и она почти не мучилась, а мы потом заведем другую козу, обязательно заведем, я вам обещаю.

Ноэми кричала в ответ: «Не хочу другую, не надо мне другой, хочу Зою!» Грустное это было, наверное, зрелище, когда мы все трое вот так горевали в тусклом свете камина, на этот раз даже Па при виде наших слез совсем сник.

Наконец мы немного успокоились и сели ужинать. Кусок не шел нам в горло, глаза покраснели от плача. Ноэми опустила голову и временами судорожно всхлипывала. Потом к ней на колени вспрыгнул Гектор, и его присутствие, казалось, слегка утешило ее.

— А где мы ее похороним, Зою? — спросила она.

— Прямо ума не приложу, — ответил отец, — В доме такого места нет.

— А что же тогда делать?

— Если закопать козу в снег возле помоста, оголодавшие волки, конечно, учуют ее, вытащат и сожрут.

Такое решение показалось нам кощунственным, и Па тотчас отказался от него.

Поразмыслив, он сказал, что мы могли бы выкопать в проходе, ведущем к поленнице, что-то вроде колодца и устроить там могилу для Зои. Под шестиметровым слоем снега она будет в безопасности, тем более что можно принять все необходимые меры для того, чтобы никакой хищник не добрался до нее, даже если ему удастся залезть так глубоко. И опять чердак сослужил нам добрую службу: мы разыскали там веревку, кусок брезента и длинный, крепкий, похожий на гроб, ящик. Завернув мертвую Зою в брезент и крепко стянув сверток веревкой, отец уложил его в ящик. Ноэми со слезами на глазах подошла и сунула в гроб какую-то таинственную бумажку, свернутую в трубочку и перетянутую резинкой. И наконец Па заколотил крышку.

Чуть ли не полдня он выкапывал колодец двухметровой глубины, снег из которого, набитый в тазы, должен был снабдить нас водой на целую неделю. Закончив, он спустил в него ящик. Мы все присутствовали кто при начале, кто при завершении церемонии, удачное осуществление которой хоть как-то облегчило нашу печаль.

Под конец Па широкими взмахами лопаты забросал отверстие снегом, плотно утрамбовав его, и пообещал нам, что, как только все оттает, мы похороним Зою на лугу, под березой.

Корова в хлеву, лежа на соломенной подстилке, задумчиво жевала жвачку, и когда мы уходили, оставляя ее одну в темноте, повернула к нам голову и тихонько, протяжно замычала.

Мама больна. Высокая температуря, отсутствие аппетита, боли во всем теле. Мы говорим ей: «Это не страшно, это наверное, грипп, скоро все пройдет». Она машинально кивает, поддакивает: «Да-да, конечно…» Она сидит у огня, кутаясь в одеяло, и вздрагивает от озноба. Утром она хотела встать, но ноги не держали ее. Па усадил ее в кресло, и вот теперь она пристально глядит на пламя, а потом прикрывает глаза, словно собирается задремать. Я вижу, что лоб у нее весь в поту, а в углах губ прорезались глубокие складки.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает отец.

— Неважно, — говорит Ма.

— А не лечь ли тебе в постель? Может, так было бы лучше? Мы оставим дверь спальни открытой, если захочешь.

— Да, я пойду лягу. Вы тут справитесь сами, без меня?

— Не беспокойся, справимся.

Когда Ма встает с кресла, ее сотрясает внезапная дрожь; руки у нее горячие, как огонь.

— Будьте умницами, дети. Помогите тут отцу.

Когда Ма уходит, отец бросает взгляд на часы и объявляет, что нора заниматься. Мне он задаст упражнение по грамматике, и я раскрываю тетрадку, а Ноэми на другом конце стола пишет под диктовку. Отец выбрал для диктанта страницу из Жана Жионо; автор повествует о возвращении стад с летних пастбищ, и волшебно звучащие слова «свет, аромат, листва, солнце» будят в нас ностальгию по лету. Отец читает медленно, тихо; Ноэми, склонясь над тетрадкой, прилежно пишет, иногда прерываясь и покусывая колпачок своей ручки.

Время от времени Па на цыпочках подходит к двери спальни и вслушивается, стоя там, в полутьме.

— Кажется, спит. Не шумите, дети! Ты проверила диктант, Ноэми?

Потом он кладет руку мне на плечо и пробегает глазами несколько написанных мною строчек. «Хорошо, очень хорошо. Продолжай!» Так проходит часть дня, и, когда мы кончаем писать. Па исправляет наши работы и начинает рассказывать нам о Провансе [41] прошлого века, о его нравах и обычаях, но я чувствую, что думает он в это время совеем о другом.

К вечеру матери стало еще хуже: свистящее дыхание, сдавленный голос, иногда переходящий в стон. Она попыталась было встать, но, едва спустив ноги с кровати, отказалась от своего намерения.

Отец приготовил ужин, и мы молча уселись втроем перед остатками супа и блюдом с вареной картошкой. Я видел озабоченные лица отца и сестры, и тоскливый ужас мало-помалу овладевал мной. Что будет, если Ма заболеет всерьез! Ни врача, ни лекарств, если не считать каких-то таблеток в ящике да пучков лечебных трав на чердаке. Да и как узнать, что с ней? Отец говорил о гриппе, о бронхите, но на самом деле понимал не больше нашего. Я молил бога, чтобы Па оказался прав и мать выздоровела побыстрее; но какой-то тайный голос настойчиво шептал мне ужасные слова о том, что Ма скорее всего умрет, как Зоя, лежащая теперь одна в своем ящике под снегом. Я уже представлял себе, как мы роем вторую могилу, и видение это было таким ярким, что у меня на глаза навернулись слезы.

И как будто мало нам было нашего несчастья, в этот вечер опять заявились волки, и сверху до нас донесся их замогильный вой. Ма в полудреме тоже услышала его. Она умоляюще стонала: «Ах, пусть они уйдут, пусть уйдут! Я больше не могу их выносить!» Я уверен, что в этот момент отец горько пожалел о том, что не завел ружья; будь оно у него в руках, он бы, наверное, открыл решетку, поднялся на террасу и в ярости стрелял, стрелял, стрелял, пока не прикончил бы всех волков. Не в силах что-либо предпринять, он лишь приговаривал: «Зверюги поганые, ух, поганые зверюги!», и я видел, как он сжимал кулаки, словно хотел задушить их.

Потом он ушел в спальню, к Ма, и я уже не различал, что он ей говорит, так как он почти шептал, как бы убаюкивая ее; наверное, это было что-то утешительное, потому что Ма постепенно успокоилась.

Позже отец поднялся на чердак и принес оттуда два пучка травы: полынь и бурачник; он сгреб в кучку угли в камине и приготовил лечебный отвар.

• Предыдущая
• 27/37
• Следующая