Пой, Менестрель! - Огнев Максим - Страница 73

• Предыдущая
• 73/116
• Следующая

Актеры вели речь уже не о смерти — о любви. Герой любил одновременно не то шесть, не то восемь женщин — Артур сбился со счета. Когда актер швырял на песок одну из них, вторая уже падала к нему в объятия, третья протягивала руки в страстном порыве, четвертая прыжками летела навстречу.

Артур представил, как, раскрыв объятия Плясунье, вздумал бы приблизить к себе и другую женщину. У него горло перехватило. Никогда не нанесет Плясунье такой обиды, не причинит горя. О какой любви они говорят?

На площадке уже шла дружеская пирушка; с бесчисленным количеством возлияний и полной потерей сознания всеми гостями. Винные пятна расползались по песку и одеждам, лица перекашивались, глаза стекленели. Гости валились без чувств, неуклюже разбрасывая руки, задевая ногами лица друг друга.

Наконец-то Артур понял: такова любовь, дружба, вражда, по мнению Магистра и иже с ним. Иного они не представляют, ибо сами ни на что иное не способны. Но почему он должен терпеть подобное зрелище?

На золотом помосте рукоплескали: как выразительно, красочно, а главное, слаженно.

Актеры раскланивались, гордые успехом. По знаку Магистра пажи принялись кидать на площадку охапки цветов. Актеры, уверенные, что зрители наповал сражены их искусством, все не уходили. Недоумение и даже гнев вызывали у них зрители с другого помоста. Они хранили молчание, ибо угрюмо молчал король.

Артур приглядывался к толпе, окружавшей площадку. Нет, далеко не все рукоплескали актерам. На иных лицах явились иронические улыбки, насмешливые, презрительные гримасы. Многие с удивлением и издевкой поглядывали на ликующих зрителей золотого помоста. Некоторые разворачивались и уходили, но уходили тоже по-разному: кто просто пожимал плечами, кто отворачивался с плевком, кто нарочито громко принимался вспоминать прежних актеров и прежние представления, удивляться — как могли старые, убеленные сединой актеры, игравшие некогда в совсем иных пьесах, согласиться на подобные роли.

Наконец актеры нашли в себе силы проститься со своими почитателями, и на площадку стали выходить певцы, жонглеры, танцовщицы. Новое зрелище повторяло предыдущее. Никто из выступавших не испытывал и тени сомнения в своей гениальности.

Ликование на золотом помосте продолжалось. Артур, скривившись, терпел возгласы, долетавшие оттуда. Гадкий, грязный, площадной язык. И нежные дамы с розовыми личиками раскрывали алые ротики и произносили слова, которые в былые времена вогнали бы в краску конюхов. Его, Артура, ценителя поэзии, заставляли слушать подобный язык. Он мечтал иметь двор, о котором с восторгом отзывались бы другие государи; хотел, чтобы в столице собрались лучшие певцы и музыканты. А сегодня его взору и слуху было явлено все самое безвкусное, чего городу следовало стыдиться. Самые негармоничные мелодии, самые безголосые певцы, танцовщицы, похожие на уличных девок, и уличные девки в нарядах знатных дам.

Какое-то замешательство произошло на площадке. В перерыве между выступлениями сильный высокий человек в потрепанном сером плаще раздвинул плечом толпу, перескочил через веревочное ограждение и оказался перед королевским помостом. Артуру почудилось в его фигуре что-то знакомое. Рядом вскочил Драйм.

— Не трогать! — приказал Артур алебардщикам, уже спешившим к дерзкому.

Менестрель поднял голову и взглянул в глаза Артуру. Мгновение смотрели они друг на друга: король и беглый узник.

Паж Магистра мчался через всю площадку, спеша доложить его величеству: человек этот не заплатил за право выступить.

— Прекрасно, — ответил король. — Я внесу нужную сумму и завтра же отменю указ.

Толпа с живейшим любопытством разглядывала человека, удостоившегося монаршей милости. Менестрель обвел взглядом оба помоста, зрителей, столпившихся у веревочного ограждения, и запел. В воцарившейся тишине ясно звучало каждое слово.

— Все мы были детьми в разноцветном вчера,

Мы, бывало, смеялись: «Игра есть игра»,

И одни говорили: «Игра есть вранье,

Пусть побудет моим королевство твое».

Да, одни отдавали, смущаясь едва,

За пригоршню монет золотые слова,

А другие мечтами куда-то рвались,

И бумажные стяги по ветру вились.

Горожане, начавшие расходиться, останавливались, замирали и — со всех ног бросались обратно.

— Кто это? Кто? Кто? — зашелестело по толпе и смолкло: боялись пропустить хоть слово.

— Эй, певец, быстрокрылы твои корабли!

Кто-то, с золотом в трюмах, сидит на мели,

Повторяя упрямо, мол, мель не беда,

За молчание золотом платят всегда.

Ты — певец, у тебя ни кола, ни двора,

Ни дороги чужой, ни чужого добра,

А признанье, забвенье — пустые дела,

Был бы звонок твой голос да лютня цела.

Слушали певца актеры Магистра, слушали актеры Овайля, слушала маленькая Плясунья. Невольно кивала головой в такт. Да, верно. Настало время спросить тех, кто говорит с душами людей: зачем вам даны и голос, и слух, и гибкость, и ловкость? Кому и чему служит ваше мастерство? Чего добились вы сегодняшним представлением? Сделали хоть одно сердце добрее? Хоть одно лицо приветливее?

— Кто-то может в досаде ругать времена,

Быть в плену у недоброго века.

Но тебе-то известно, что время — струна,

Чье звучанье творит человека.

И когда небо тучами заволокло

И отчаяньем сердце тревожно —

Поднимайся, певец, ибо время пришло,

Ибо дольше молчать невозможно.

Голос Менестреля набирал и набирал силу. Даже те из горожан, кто отвык искать смысл в словах песни и гармонию в мелодии, были захвачены чувством, с каким пел Менестрель. С каждой новой нотой, с каждой новой фразой напряжение возрастало.

— В книге давних историй неведомых лет

Я прочел и запомнил тоскливый сюжет,

Будто полчища жадных, ленивых ворон,

Заморочив властителя, заняли трон.

Был властитель неглуп, но в тщеславье нелеп,

А доверившись лжи, стал он попросту слеп.

Между тем непокорным в подвалах дворца

Вырывали глаза, а случалось, сердца.

Зрители золотого помоста, пренебрежительно пожимавшие плечами, постепенно умолкли, подались вперед, не спуская глаз с певца. Леди Амелия ерзала на скамье, не находя себе места, чувствуя, как рядом наливается темной злобой Магистр.

— О король, посмотри на суровую быль —

Не твои ли святыни растоптаны в пыль?

Погляди, что сметают с чужих алтарей, —

Не кровавые ль перья твоих голубей?

И поверь, что страшней, чем кинжал или яд,

Искалеченной сказки беспомощный взгляд.

Ты не сможешь найти, поклонившись золе,

Позабытой любви в разоренной земле.

По спине Артура побежал холодок, неожиданно сдавило сердце. Смутные образы замелькали в голове… Раскинувший крылья каралдорский ворон… «Пока не поздно». Откуда эта мысль? Что «не поздно»? Глаза в глаза внимал Артур певцу.

— Веруй в завтрашний день, но заметить изволь —

Ни наследников нет, ни наследства.

Так, прозрев, ужаснулся тот, книжный, король,

Не узнав своего королевства.

А слепому монарху на смену идет

Безголосый, не то безголовый…

Поднимайся, король, ибо время не ждет

Твоего королевского слова.

Минуту стояла еще над полем абсолютная тишина. Затем — гром рукоплесканий. На этот раз восторгом взорвался белый помост, на золотом хранили недоброе молчание.

Драйм услышал, как сидевший позади него лорд Бертрам заметил:

— Такая песня как сигнал военной трубы: «Тревога! Тревога!»

Артур поднялся. Да, он был слеп, но ныне прозрел. Через неделю никто и не вспомнит о господине Магистре, словно и не было такого на свете. Король позаботится о своем королевстве.

• Предыдущая
• 73/116
• Следующая