Баллада о кулаке (сборник) - Олди Генри Лайон - Страница 6
- Предыдущая
- 6/180
- Следующая
Змееныш Цай испуганно дернул Золотого Угря за рукав блузы, указывая на приближающихся стражей, но это ничуть не смутило разъяренного кандидата.
Дождавшись, пока медлительные стражи дойдут до него, Золотой Угорь демонстративно принял малоизвестную на Юге позицию «маленького черного тигра» и с резким выдохом нанес сокрушительный удар кулаком в живот ближнему стражнику.
— Ты чего? — удивленно спросил монах, глядя, как Золотой Угорь скачет на месте, с воем хватаясь за едва не вывихнутое запястье. — Умом тронулся?
— А-а, знаю! — Второй стражник хлопнул себя по бритой макушке. — Это он тебе, преподобный Цзяо, их северянские ухватки показывает! Как же, помню... «худой облезлый тигр»... нет, не худой — маленький! Маленький и черный! Точно! Маленький черный тигр!
— Тигр? — Изумлению первого монаха не было предела. — Маленький и черный?! Разве такие бывают?!
— У них бывают. Хорек — слыхал о таком? Маленький и черный, а злющий — куда там тигру!
Первый монах недоверчиво покачал головой, после ухватил Золотого Угря за шиворот и потащил к лестнице, начинавшейся в десяти шагах от ворот.
Не слишком высокая лестница, ступеней пятьдесят, не больше.
Золотой Угорь точно знал, что не больше.
Когда бьешься головой о каждую, трудно ошибиться в счете.
Остальные кандидаты следили за происходящим в полной тишине, если не считать бурчания семи животов: за пропитанием несчастных в течение недели ожидания никто не следил, и приходилось довольствоваться принесенным с собой, если кто позаботился о харчах заранее, или собирать ягоды и коренья в окрестностях.
Неделя впроголодь — это тебе не павлин начихал...
Вернувшись, монахи-стражники оставили створки ворот открытыми и исчезли за стеной.
— Заглянуть, что ли? — спросил сам себя Змееныш Цай.
И тут же прикусил язык: заглянешь, а тебя вот так, с лестницы вверх тормашками...
День близился к полудню, когда из ворот снова высунулась лоснящаяся физиономия стражника.
— Эй, жрать хотите? — поинтересовался он;
Все дружно закивали головами, даже не подумав указать стражнику на то, что разговаривать с людьми полагается в несколько более вежливом тоне; особенно монаху, которому Будда не рекомендовал даже молиться в смятении чувств, не говоря уж о гневе.
— Ну тогда заходите, — и стражник приглашающе махнул рукой.
«Ну и зашли», — подумал Змееныш Цай, заходя и оглядываясь по сторонам.
За воротами действительно не было ничего, кроме тропинки, ведущей куда-то вверх через бамбуковую рощицу и вскоре теряющейся в скалах.
А еще...
Запах, вздымавшийся над котлом с горячим варевом, мог бы быть и поаппетитнее, но изголодавшимся кандидатам хватило и этого, чтобы бурчание в животах стало подобным извержению вулкана. Вся семерка немедленно сгрудилась вокруг старого бронзового треножника, в углублении которого синими проблесками мигали раскаленные уголья, и как завороженные уставились на укрепленный поверх треножника котел.
Один Змееныш Цай не торопился. То ли был менее голодный, чем другие (мать снабдила его в дорогу внушительным узелком с припасами, да и охотиться на змей и ящериц он умел с детства), то ли по молодости постеснялся при стражах-монахах кидаться к еде подобно неразумному варвару.
Но стражники, казалось, и впрямь были настроены доброжелательно. Один из них приволок из сторожки стопку щербатых глиняных мисок, другой порылся в суме и извлек добрый десяток ячменных лепешек. Каждому кандидату было выдано по миске и лепешке — и Змееныша Цая не обошли вниманием, — после чего тот стражник, что спускал по лестнице вверх тормашками Золотого Угря, вооружился огромной шумовкой и встал у котла.
— Ну, почтенные, кто из вас самый голодный?! — расхохотался монах, зачерпывая похлебку.
«Бобовая, — по запаху определил Змееныш Цай, глотая слюнки. — И с мясом. Много мяса небось...»
Говорливое брюхо, видать, туманило мозги: ему даже не пришло в голову, что буддийским монахам убоины вкушать не положено, значит, в похлебке вроде бы мясу и не место.
Двое самых голодных — или самых нетерпеливых — мигом подставили миски, безуспешно пытаясь одновременно с этим отгрызть кусок от невероятно черствой лепешки. Варево шлепнулось в посуду, и двухголосый вой всполошил птиц в кроне ближайших деревьев: дно мисок было сделано из тонкой бумаги, выкрашенной в грязно-коричневый цвет и оттого даже на ощупь напоминавшей шероховатую глину, — так что вся замечательная бобовая похлебка с мясом, прорвав ложное дно, вылилась на живот и колени торопыгам.
Чем громче кричали пострадавшие, тем больше веселились монахи. Хрюкали, повизгивали, утирали слезы и в изнеможении падали на землю, дробно стуча пятками. Смех их, что называется, «сотрясал Небо и Землю». Ворота до сих пор стояли незапертыми, и Змееныш Цай уже всерьез подумывал о том, чтобы повернуться и уйти. По крайней мере именно такое желание было написано на его скуластом лице, и всякий мог этим желанием всласть налюбоваться. Наконец он, закусив губу, оторвал бумагу-обманку, подложил под миску вместо дна выданную лепешку и решительно направился к котлу.
Где и выяснил, что не один он такой умный: в очереди за похлебкой Цай оказался пятым, то есть последним.
Пока все хлебали из мисок, спеша и обжигаясь, а потом усердно жевали размягчившиеся от горячего варева лепешки, — те двое, что ошпарились, сидели неподалеку, поскуливая вполголоса.
Наконец один из них встал и, спотыкаясь, побрел к воротам.
— Это несправедливо, — шептал его собрат по торопливости, постепенно повышая голос, — это несправедливо... несправедливо!..
Казалось, он помешался на справедливости, потому что повторял это раз за разом, не в силах замолчать и уйти.
Монах-стражник поднял его за шкирку, как напроказившего котенка, и потащил к выходу.
— Эй, ты! — заорал страж после того, как выставил несчастного наружу. — Да-да, именно ты! А ну-ка иди сюда, почтеннейший!
Тот торопыга, что ушел сам, не взывая к справедливости, обернулся. Потоптался на месте, удивленно пожал плечами и вернулся. С опаской прошмыгнул мимо стражника — вдруг наподдаст или еще что! — потом подошел к котлу, взял у Змееныша Цая предложенную последним половину размякшей лепешки и принялся машинально жевать.
— Это несправедливо! — с удвоенной силой возопил выставленный кандидат из-за ворот. — Несправедливо это!
— Понятное дело! — согласился стражник и запер ворота.
А его напарник принялся во всеуслышание горланить, что собравшиеся здесь проглоты и бездельники могут валить на все четыре стороны, а если даже в одной из этих четырех сторон и лежит вход в монастырь, то он ничего об этом не знает, а даже если и знает, то не скажет, а даже если и скажет, то такое, чего лучше не слышать сыновьям мокрицы и древесного ужа.
— А Будда, говорят, был добрым, — вздохнул Змееныш Цай, направляясь к скалам, возвышавшимся неподалеку.
— Так то ж Будда... — отозвались сзади.
И никто из шестерки соискателей не видел, как монахи-стражники деловито переглянулись, а потом один из них неспешной рысцой побежал вдоль стены и левее, туда, где глухо рокотал разбивающийся о камни водопад.
На проклятые скалы Змееныш Цай убил около суток с лишним. Даже ночевать пришлось на каком-то крохотном карнизе, поужинав украденными из гнезда яйцами дикого голубя, и сон ежеминутно обрывался всплеском нутряного страха — вот сейчас ненароком пошевелишься и загремишь кубарем в пропасть глубиной никак не меньше двадцати чжанов* [Чжан — мера длины, около 3,2 метра.]!
Еще у первых ворот кандидаты разделились, потому что каждый был убежден: именно он абсолютно точно знает, как добираться до входа в монастырь, а остальные представляют из себя сборище тупиц и невежд. Последнее скорей всего содержало в себе изрядную долю истины — два раза Змееныш слышал совсем неподалеку захлебывающийся вскрик и шум скатывающегося оползня. Самому ему повезло: всего однажды пришлось убедиться в неверности выбранного направления и вернуться почти к самым воротам. Впрочем, возвращение было гораздо труднее, ибо спускаться всегда опасней и утомительней, чем подниматься. Особенно если при каждом шаге ты заставляешь себя не думать об очевидном — следующая избранная тобой тропа может точно так же вести в тупик, как и предыдущая!
- Предыдущая
- 6/180
- Следующая
