Рассказы прошлого лета - Шим Эдуард Юрьевич - Страница 28

• Предыдущая
• 28/65
• Следующая

Я смотрю, как из подъезда выходит смешной, неуклюжий, долговязый человек. Он тоже — мой сосед, школьный учитель Константин Семеныч.

Есть необыкновенные люди на Руси, счастливцы и великомученики, добрые, бесхарактерные, чистые, вечно терзаемые сомнениями, вопросами: «Так ли живу?», «Для чего живу?», — постоянно мечущиеся от одного идеала к другому. Вот таков Константин Семеныч. Я не знаю среди своих знакомых более светлого, более порядочного человека, но сам Константин Семеныч все ужасается бытию своему, приходит каяться, и мы ведем необыкновенно длинные, серьезные, отчаянные русские споры.

Я часто жалею, что, когда был он мальчишкой и в тридцать седьмом году остался одиноким, не хватило у меня силы и мужества усыновить его. Об этом я не говорю ему, а он, вероятно, не догадывается.

Сейчас я смотрю, как он вышагивает по двору на длинных и тощих ногах (совершенно как на ходулях), щурится, таинственно улыбаясь. Поднял камешек, бросил в окно второго этажа. Это старый условный знак.

В окне появился монтер Веселов, надутый, всклокоченный, сердитый, не иначе — с похмелья.

— Кой ч-черт?!.. Кто? Костя, ты?

— Давай вниз.

— А чего?

— Одевайся. Быстро.

— Да зачем?!

— Надо, надо. Важное дело.

— Ну, щас…

Я отлично помню их ребятишками — и Костю, и Олега Веселова. И я догадываюсь, что произойдет сегодня, отчего у Константина Семеныча такой заговорщицкий, такой наивно-загадочный и торжественный вид…

Мой муж Алешка, Алексей Горбунов, убитый в сорок втором, тоже был школьным учителем.

Это он придумал — собирать по воскресным дням мальчишек и девчонок из нашего дома, собирать раным-ранешенько, часов в шесть утра, и отправляться за город. С рюкзаками, в «походной» одежде и обуви, маленький отряд закатывался на целый день в пригородные леса.

Я помню, что в те довоенные годы уже началось осторожничанье в педагогике: детей отвозили в пионерские лагеря, где нельзя было шагу ступить без присмотра.

А тут иное, — Алешка водил ребят в нелегкие походы, и костры были настоящими, и рыбная ловля всерьез, для общего котла; бывало, что мокли под дождями, теряли дорогу, мерзли… Родители, конечно же, сопротивлялись отчаянно, ребята были счастливы. Помню я, с какой радостью собирались в эти походы и Костя, и Олег Веселов, и Фридрих, и Нелька…

И еще я помню, как сама ненавидела эти походы. Единственный свободный день, выходной день, воскресенье, часы семейного покоя, и вот тебе: Алешка бросает меня ради своих мальчишек… Я устраивала трагедийные сцены, ругалась, плакала, и Алешка, который любил меня, чувствовал свою вину, боялся глаза поднять. И все-таки уходил с ребятами.

Теперь, наверное, я бы уже не злилась. Я смотрю сейчас на утренний двор, и мне опять кажется, что ничего не изменилось; это не Константин Семеныч вышагивает у подъезда — это мой Алешка поднялся на рассвете, выбежал во двор, кидает камешки в окно. Созывает мальчишек в поход.

Проводив подружку, спускается во двор наш влюбленный денди, великолепный и скучающий Игорь. Здоровается с учителем:

— Константин Семенычу!..

— Здравствуй. Рано поднялся.

— Так. Мелкие делишки.

— С нами пойдешь?

— В поход? Нет, уже не получится.

— Вырос?

— И это есть. А в общем…

— Что?

— Только между нами, — говорит Игорь лениво. — У меня самолет в девять тридцать.

— Куда это?

— К северным оленям. В геологическую партию устроился.

— Не замечал у тебя призвания.

— А это не призвание, — отвечает Игорь, озаряясь нахальной полудетской улыбкой. — Буду стаж зарабатывать. Веянье времени: после школы стаж требуется. Знаете?

— Но почему в геологическую?

— Не в продавцы же идти! Я английскую школу посещал. Джентльмен все-таки. Бороду отпущу!

— Понятно. С леди попрощался?

— С Майкой-то? (Ох, какая небрежность в голосе! И какое невероятное равнодушие на лице!) Нет, она не знает.

— Не скажешь?

— Само собой. Пришлю приветик с Новой Земли.

— Только так?

— Только так.

Константин Семеныч поднимает кверху палец, длинный и тощий палец, наподобие указки. Говорит наставительно:

— По-про-щай-ся. Как следует.

— Вот еще!

— Ей надо, понимаешь?

— Ха-ха! В таких вещах наоборот поступают. «Если у тебя линованая бумага — пиши поперек!» Слышали?

— Только умно пиши.

— Не понял.

— Хоть вдоль пиши, хоть поперек, лишь бы не ерунду. Чтоб содержание толковое.

Игорь смотрит на длинный качающийся палец. Говорит, вздохнув:

— Спасибо за эр-у. За руководящие указания. До свидания, Константин Семеныч! Я подумаю на досуге.

И он удаляется, похлопывая подметками английских мокасин, держа локти чуть наотлет, мощным и сдержанным шагом. Навстречу ему попадается монтер Веселое, и он приветствует монтера помахиванием белой скульптурной руки.

А монтер Веселов недоволен. У него мокрая шевелюра (вероятно, сунул голову под кран), капли стекают по надутому лицу. Зевает, ежится от холода.

— Костя, — говорит он, — ты опять? Никуда я не пойду… Совесть имей, воскресенье ведь, не хвост собачий! И дело есть: телевизор в шестнадцатой квартире обещался починить.

— Пойдешь! — непреклонно заявляет Константин Семеныч. — Пойдешь как миленький! А халтуры у тебя каждый день бывают. Не удивишь.

— Костя, ну чес-слово!..

— Идем. Надо Фридку разбудить. Мне одному не справиться…

Они подходят к окошку в первом этаже. То самое знаменитое окошко… Мне кажется, что и занавески-то в нем довоенные. И так же, как до войны, приколочена полка между рамами и на полку выложены продукты.

Согнутым пальцем Константин Семеныч барабанит в стекло.

— Будет мне покой когда-нибудь?! Что ты стучишь, ненормальный?

Это Дора Борисовна. Она-то не изменилась совершенно. Она не меняется. Бумажные бигуди в седых волосах, старчески румяные щечки, один выпуклый черный глаз выше другого.

— Простите, Дора Борисовна. Мы хотели — Фридриха…

— Опять?! Слушай, я пенсионер союзного значения! Я имею право на отдых?! Я принимаю снотворное, а мне в шесть утра бьют стекла!

— Очень нужен Фридрих, Дора Борисовна…

— Он спит! И никуда не пойдет!

— Разбудите его, а?

— Я говорю — он спит без задних ног! Он вчера примчался из Египта. Что ты улыбаешься? Тебе это шуточки?! Его вынимали из самолета по частям!

— Дора Борисовна, пожалуйста…

За спиной Доры Борисовны показывается Фридрих. Маленький мальчик Фридрих, ученик моего Алешки; мальчик, ставший довольно толстым и лысеньким папой, подающим надежды ученым, делегатом разнообразных конгрессов и съездов…

— В чем дело, братья?

— Одевайся — и к нам.

— А-а… Понял. Только, братья мои…

— Разговоры потом.

— Одеваюсь!

— Фридрих!.. — подземным голосом произносит Дора Борисовна. — Если ты разбудишь Гошу, пеняй на себя! Ну вот, уже разбудил! Гоша! Гоша!! Тебе кто позволил вставать?! Я кому говорю — стенке?

И в квартире на первом этаже начинается столпотворенье. Слышны голоса мужские и женские, грохочет мебель, стучат башмаки. Посуда зазвенела. Дверь хлопнула. Из подъезда, как выстреленный, вылетает Гошка, таща за лямку туристский рюкзак. Тотчас появляется и Дора Борисовна.

— Гоша! — кричит она. — Вернись. Я никуда тебя не пущу! Сейчас тебе будет так плохо, как никогда не было!

— Бабушка! — едва не плача, но в той же тональности вскрикивает Гоша. — Нет, нет и нет! Вы же знаете, я не уступлю!

— Вернись! Стой на месте!! Фридрих, держи его. Видишь, он взялся бегать, как на стадионе!

— И это взрослые люди! — задохнувшись от горя, кричит Гоша.

Смущенный Фридрих, уже одетый в тренировочный костюм и кеды, подходит к Доре Борисовне. Пухленькой ладонью гладит свою загорелую лысину.

— Бабушка, — сообщает он с запинкой. — По всей вероятности… я тоже пойду в этот поход. А почему не сходить?

• Предыдущая
• 28/65
• Следующая