Свидание с Бонапартом - Окуджава Булат Шалвович - Страница 37
- Предыдущая
- 37/71
- Следующая
– Какого черта вы здесь ищете? – спросил он хрипло.
– Простите, сударь, – ответила я совершенно спокойно, – но дверь внизу была не заперта, и мы решили, что дом пуст…
– Какого черта не заперта! – крикнул он грозно. – Я сам запер ее на два засова, – но пистолет он опустил, хотя глядел недобро. – Вы французы?
– Да, – сказала я, – и я рассчитывала на более любезный прием.
– Какие еще любезности, – проворчал он, – вы что, с луны свалились? Здесь живет господин полковник, а он страсть не любит всяких попрошаек.
Солдат был немолод, маленького роста и, судя по произношению, откуда-то из-под Дижона. Французский солдат, подумала я, разглядывая его, как странно: мой соотечественник с пистолетом в руке на Чистых прудах, с сухими травинками в волосах, готовый выстрелить (ах, если бы он к тому же знал, что я ем хлеб его господина!)…
– Когда господин полковник узнает, что дверь была не заперта, – сказал Тимоша, – а ты уснул на сене, он тебя не поблагодарит.
Трудно сказать, сколько времени продолжались бы наши препирательства, как вдруг дверь распахнулась и в комнату вошел французский полковник, а за ним странный господин. На нем был родингот-каррик из светло-коричневого сукна, уже достаточно поношенный, и черные сапоги. Высокая, черная же фетровая шляпа дополняла убранство, из-под полей рассыпались длинные, начинающие седеть волосы, он был плохо выбрит, на худом его лице застыла гримаса неудовольствия, и маленькие колючие карие глаза посверкивали из темных впадин; в руке он держал палку внушительной толщины; двигался резко и независимо.
Мы стояли, как приговоренные. Положение наше было не из приятных – ворвались в чужой дом, украли чужой хлеб и, пойманные с поличным, должны были держать ответ, – но суровое время и всеобщая беда, и наш унылый вид, и бог его знает что еще превратили наше преступление в фарс, а казнить за это не полагалось. Конечно, я готова была разрыдаться, а Тимоша стоял, побелевший от унижения, но французский полковник сказал вполне участливо:
– Я вижу страдание на ваших лицах, господа. Этот прекрасный город оказался и к вам слишком суровым. Что поделаешь? Видимо, придется устроить маленькую коммуну и попробовать на фоне мировой катастрофы утвердить мысль о преобладании разума над инстинктом. Франсуа, – сказал он солдату, – придется вам позаботиться.
– О, – воскликнул солдат, – ртов поприбавилось, господин полковник! А каждый рот в нынешней Москве – это бездонная пропасть.
– Нет ничего легче, – сказал полковник, – как разделить наши запасы вместо трех на пять частей.
Благодаря нашей невольной наглости все в доме перевернулось. Правую комнату предоставили нам с Тимошей, а господин в рединготе, не меняя в лице неприязни, переселился в левую, к полковнику. Франсуа метался по дому, подобно усердной птичке, таская сено, перенося вещи из комнаты в комнату. Мы тем временем привели себя в порядок, насколько позволяли условия.
Это, как оказалось, дом господина в рединготе, который уже должен был погибнуть окончательно, но по счастливой случайности полковник и хозяин возникли перед солдатами-грабителями. Было несколько выстрелов с той и другой стороны, но разбойники устрашились и исчезли. Правда, хозяева явились с некоторым опозданием, многое было уже разбито и уничтожено или исчезло вовсе, но на втором этаже кое-что удалось спасти, и там можно было существовать.
Тимоша схватился за книги, но листал их как-то рассеянно, а на мои вопросы отвечал больше из вежливости. Вообще он очень изменился за последние дни, и обычная его склонность к шуткам даже в трудные минуты теперь угасла. О чем он думал, я не догадывалась, душа его была мне недоступна. Что-то надломилось в этом молодом человеке, хотя я замечала, как неведомые мне тайные страсти продолжали в нем бушевать.
Мы были временно спасены, но это не проясняло нашего будущего. Отмывшись от грязи и пепла, мы стали немного походить на людей, да я еще как сумела позаботилась о прическе. Наконец явился Франсуа и пригласил нас к ужину. Боже, как это звучало! Мы торжественно перешли в комнату полковника, где в камине пылали какие-то доски и на маленьком столике возле каравая черного хлеба возлежал кусок армейской ветчины, и уже знакомая початая бутылка вина возвышалась над всем этим печальным изобилием.
– Наш народ не приучен быть предоставлен самому себе, – сказал хозяин дома, продолжая свою речь, когда мы вошли, – он нуждается в постоянной опеке. Ваш французский дьявол, которого вы разбудили, не соответствует нашим склонностям. Может быть, он хорош для вас, хотя, судя по тому, что вы так поспешно устаповили во Франция империю, его искусительные нашептывания перестали вас прельщать тоже…
– Ну что ж, – отозвался полковник вполне дружелюбно, – империя все же не вернула нас к рабству. Разумеется, в девяностые годы мы пролили много своей крови, надеясь таким образом утвердить в обществе новые замечательные лозунги… Я вижу, как загорелись ваши глаза при слове «кровь», но разве вы меньше пролили своей и чужой крови, пытаясь устанавливать свой порядок в Европе?
Полковник любезно пригласил, нас к столу, и мы принялись за трапезу.
– Если бы корсиканец, вместо того, чтобы торопиться в Москву после Бородина, свернул бы на Калужскую дорогу и отрезал нас от продовольствия, считайте, что русской армии уже не было бы, – сказал хозяин дома, – вместо армии была бы толпа недоумевающих патриотов… Это недоумение заставило бы их задуматься о причинах кровопролития и многого другого, что унижает наше общество… А когда человек задумывается, он уже близок к истине…
– Вы рассуждаете, как человек, для которого эта дурацкая война – лишь повод для размышлений, – засмеялся полковник.
Лицо хозяина дома скривилось.
– Разве бывают войны не дурацкие? – проворчал он. – Выпейте, выпейте. Лишившись всего, я хочу извлечь из этого пользу для будущего. А вы покуда стараетесь в Москве утвердиться, обогреться, отъесться, собраться с духом, чтобы не пасть в глазах мирового мнения. Я слышал, что корсиканец распорядился выписать из Парижа «Comйdie Franзaise»?
– Верьте мне, – сказал полковник, – мы идем навстречу мрачной будущности. Москва уничтожена, армия деморализована, кавалерия погибла; если нас застигнет теперь и зима, то я не знаю, что спасет нас от катастрофы. Боюсь, что и гении императора здесь бессилен…
Хозяин дома не глядел в нашу сторону, он почти не ел, но зато отхлебывал вино непрерывно маленькими глоточками. Было такое ощущение, что Москва вымерла, что за окнами, прикрытыми картоном, бескрайняя выжженная равнина и лишь мы одни, чудом уцелев, едим, пьем и продолжаем опасные споры минувших времен. Я хотела сказать им: «Опомнитесь, господа. Еще не все потеряно. Есть любовь, есть воспоминания о лучших днях, есть слабая надежда не погубить этого окончательно, я, наконец, могу спеть вам лучшую из своих шансонеток, которую я пела когда-то, даже не подозревая, сколь слаба она, чтобы облагородить людей». Но я промолчала, я мельком глянула на Тимошу, он ел, и лицо его было отрешенным.
– Что скажете вы, госпожа Бигар? – обратился ко мне полковник. – Не слишком ли мы запоздали в попытках установить истину?
– Как странно, – сказала я, – вы сидите, пьете вино на развалинах Москвы, делитесь куском хлеба…
– Нет, дорогой Жорж, – сказал хозяин, не обращая на меня внимания, – хотя среди нас и есть отдельные личности, вызывающие лишь брезгливое чувство, но в целом мы те, кто есть главная ценность нации… А вы твердите о равенстве в правах…
В продолжение разговора я почти все время смотрела на него. Трудно было отвести глаза от этого худого сильного лица с брезгливым ртом. Несчастна, наверно, женщина, отдавшая ему свое сердце, думала я. Это был умный тяжелый господин, для которого, видимо, не существовало ничего, кроме собственных убеждений. Мне встречались в жизни подобные люди, и я погружалась в их гибельный огонь, но присущий мне здравый смысл всегда в последнюю минуту спасал меня от рокового исхода. Нынче, думала я, я так опустошена и измучена, что это холодное пламя мне не опасно. Однако все смотрела и смотрела на него. Полковника звали Жорж Пасторэ, хозяина – господин Свечин.
- Предыдущая
- 37/71
- Следующая
