Свидание с Бонапартом - Окуджава Булат Шалвович - Страница 60

• Предыдущая
• 60/71
• Следующая

Бесхитростная француженка Бигар, о которой много рассказывал Тимоша, воротившись из похода, и была, видимо, той дамой в кисейном платье с мушками, которую я воображала вцепившейся в моего былого кумира с французской горячностью и сноровкой.

«Она была чудесная женщина, глупая, добрая и бесхитростная, – сказал Тимоша с обычным воодушевлением, – такие могут пойти на баррикады даже из приятельских побуждений…»

Кстати, перед тем как навсегда уйти из того дома, Варвара все же вернулась в спальню и подняла с пола несколько смятых и пожелтевших листков. Уже спустя много времени она их развернула. На одном располагалось несколько ничего не значащих столбцов цифр, на другом приглашение посетить Вяземских в один из каких-то благоуханных довоенных четвергов; два оставшихся листка оказались письмами. Первое, оборванное, из деревни, неизвестно кому и от кого.

Второе, на французском языке, повергло меня в трепет.

И это было все, что оставалось у меня после нашей блистательной победы.

Пребывание в Москве было уже бессмысленно, да и страшно, да и, видимо, права была Аполлинария Тихоновна, когда утверждала, что нельзя возвращаться по старым следам – получишь по физиономии… И все-таки что значило это немногословное письмо бежавшей француженки? Неужели в сердце московского затворника теплились остатки былого ко мне расположения? Ведь украшал он свое жилище изображением моего самонадеянного лица в позолоченной раме… Не насмешкой же над прошлым красовалось оно на стене…

Так или иначе, дом был пуст, портрет оставлен разрушаться, а мои благотворительные помыслы оказались напрасны…

И в этот момент мне доложили, что господин Свечин желает меня, видеть.

Я полагала, что передо мною возникнет существо в поношенном рединготе, с увесистой палкой, с седыми космами, вылезающими из-под шляпы, существо, достаточно ярко описанное мне Тимошей впоследствии в письме из полка, существо, нисколько не напоминающее вальяжного господина с Чистых прудов, о котором я когда-то помышляла со счастливым ужасом. Этот же господин в отличном фраке тоже показался мне чужим и значительно старше своих сорока лет. На губах его теплилась улыбка, представьте, по всему предназначавшаяся не мне, а пространству, неисповедимостн обстоятельств, игре случая.

– Я узнал, что вы меня искали, – сказал он чужим голосом. – Я только что из Петербурга и вот узнал… Может быть, вы привезли Лизу?

Да, я привезла Лизу, милостивый государь, чтобы дать ей возможность повидаться с вами… Видимо, я виновата в том, что девочка столько лет… Но вот и она, и если теперь невозможно загладить вину, то можно хотя бы погладить ее по головке… Ну, как вы это сделаете?… Лиза подошла к нему без робости, и затем ее детское удивленное «papa, papa» до сумерек витало по комнате… Он подарил ей маленький медальон с изображением императрицы, этой молодой несчастливой женщины, числившейся в счастливых, и девочка тотчас повесила его себе на грудь.

– Вы приехали, чтобы спасти меня, по своему обыкновению? – спросил он.

– Нуждающийся во спасении, – сказала я, – всегда очень зорок к чужим бедам.

Он вежливо меня поблагодарил и утешил своими новыми успехами в Петербурге, где ныне служил в Иностранной коллегии, а в Москву воротился завершить кое-какие дела…

Я было собралась иронично спросить его, отчего же он позабыл на стене мой портрет, но иронии не оказалось места в том сдержанном холоде, который распространился меж нами. Все было пристойно, не по-московски прохладно и тягостно. От чая он отказался, но не спешил уйти.

– Мы оба виноваты перед нею, – сказал он, продолжая свою мысль, – но друг перед другом нисколько.

Я подумала, глядя на него, что от поношенного редингота военных времен он отказался не без труда и что этот отменный фрак и прочие мелочи, украшающие его, – плоды чьих-то загадочных усилий.

– Удалось ли вам установить, – спросила я запальчиво, – как влияют древние тирании на нынешнюю катастрофу?

Он усмехнулся и ответил, не глядя на меня:

– Мне удалось установить, что мы и народ – одно целое и мед, которым мы были вскормлены когда-то, действует и поныне благотворно…

– Значит, этим объясняется, – крикнула я уже без прежнего ожесточения, – желание моих людей сжечь меня живьем?

– Скорее, вашим фамильным пристрастием, – сказал он жестко, – топить в пруду с камнем на шее…

Это напомнило мне славные времена наших поединков, однако поединок нынешний был враждебнее по тону, и только Лизино «papa, papa», время от времени повторявшееся в комнате, видимо, предотвращало беду.

И все же мы с Лизой вышли его проводить. Экипаж, который дожидался его, не соответствовал своим отменным петербургским видом страдалице Москве.

Не высказав ему всего, что наболело, я цеплялась за какие-то несущественные для меня мелочи.

– Вы были таким ярым поборником свободы, – сказала я с досадой, – а нынче в тирании находите приятные стороны…

– Варвара, – сказал он, – не говорите высокопарных глупостей на развалинах… Какая тирания? Власть, которая разъединяет нас, в результате гибнет. Разве вы в том не удостоверились? Но власть, объединяющая нас, достойна быть воспетой… Равенство – это не равенство притязаний, милостивая государыня. Богу – богово, кесарю – кесарево. Никуда не денетесь. Рабов следует освобождать, но для этого не надо гильотинировать королей.

Я хотела что-то возразить, по своему обыкновению, но петербургский экипаж уже катил по московским обломкам, по нашему наивному прошлому, по Лизиному счастливому «papa, papa».

Стоит ли иметь много детей, если сыновья рождаются в киверах и лосинах, а дочери с личиками вдов?

До сих пор не могу понять, как же это столь беспомощной оказалась моя хваленая прозорливость, когда я сама взяла Лизу за теплую руку и подвела ее к Тимоше Несколькими годами раньше мы с ним беседовали о всяких житейских проблемах, когда меж ним и Лизой уже протянулась прочная беспощадная ниточка. Тогда еще кажется, можно было влиять, пресекать, воздействовать, отвести грозу… ах, опять слова, слова, слова… Гроза затаилась и обманула меня. И мы, как это водится, говорили о будущем благополучии, а не о возможных несчастьях. Какие-то все глупости, несуразности слетали с уст… какие-то клятвы, которыми они будто бы были связаны. Одним словом, фразы, предназначенные вместо кирпичей в стены будущего дома… Тимоша с присущим ему вдохновением и страстностью говорил о винокуренном заводе на берегу Протвы, что сразу поправит все дела и уже через год «можно будет вздохнуть по-настоящему».

– А тебе, Тимоша, не мешает, что Лиза не произносит твердое «л»? – почему-то спросила я с глупой улыбкой.

– Притащива водку к вуже, повожива ее на водную гвадь, усевась, замахава весвами и попвыва? – засмеялся он.

Все было вот таким трогательным и райским, я помню. И я сладко спала. Может быть, сказалась усталость предшествующих лет, а может быть, это наше всегдашнее нежелание признавать возможность неминуемой грозы, чтобы все-таки жить, ежели это нам выпало, а не сходить с ума?

• Предыдущая
• 60/71
• Следующая