Избранные страницы - Аверченко Аркадий Тимофеевич - Страница 28

• Предыдущая
• 28/37
• Следующая

Было заметно, что в душе неизвестного человека происходила тяжелая борьба…

Наконец он махнул рукой, украдкой оглянулся на Рюмина и, сняв потертый, неуклюжий пиджак, – очевидно, с чужого плеча, – полез в воду, ежась и испуская отчаянные вздохи.

– Эй! – закричал испуганно Рюмин, вскакивая на ноги. – Что вы там делаете?

Незнакомец оглянулся, сделал рукой прощальный жест и сказал:

– Не мешайте мне! Уж я так решил…

– Что вы решили? Что вы делаете?!

– Ослепли вы, что ли? Не видите – хочу утопиться…

– Это безумие! Я не допущу вас до этого!..

Неизвестный человек, балансируя руками, сделал нерешительный шаг вперед и воскликнул:

– Все равно – нет мне в жизни счастья. Прощайте, незнакомец! Не поминайте лихом.

Рюмин ахнул, выругался и бросился в воду. Вытащить самоубийцу не представляло труда, так как в том месте, где он стоял, было неглубоко – немного выше колен.

– Безумец! – говорил Рюмин, таща неизвестного человека за шиворот.

– Что вы задумали?! Это и грешно и глупо.

Извлеченный на берег самоубийца сопротивлялся Рюмину лениво, без всякого одушевления. Брошенный сильной рукой художника на песок, он встал, отряхнулся и, потупившись, сунул художнику в руку свою мокрую ладонь.

– Пампасов! – сказал он вежливо.

– Каких пампасов? – изумленно спросил Рюмин.

– Это я – Пампасов. Нужно же нам познакомиться.

– Очень приятно, – все еще дрожа от напряжения, отвечал Рюмин. – Моя фамилия – Рюмин. Надеюсь, вы больше не повторите своей безрассудной попытки?

Пампасов неожиданно схватился за голову и завопил:

– Зачем вы меня спасли? Кто вас просил?! Пустите меня туда, в эти прозрачные зеленоватые волны… Я обрету там покой!..

Рюмин дружески обхватил его за талию и сказал:

– Ну, успокойтесь… Чего, в самом деле… Я уверен, все обойдется. Самое сильное горе, самое ужасное потрясение забываются…

– Да у меня никакого потрясения и не было, – проворчал, уронив голову на руки, Пампасов.

– Тогда чего же вы…

– С голоду… С нужды… Со стыда перед людьми за это рубище, которое я принужден носить на плечах…

– Только-то? – оживился Рюмин. – Да ведь это сущие пустяки! Этому горю можно помочь в десять минут! Вы будете одеты, накормлены и все такое.

– Я милостыни не принимаю, – угрюмо проворчал Пампасов.

– Какая же это милостыня? Заработаете – отдадите. Пойдем ко мне. Я здесь живу недалеко.

Пампасов встал, стряхнул со своей мокрой грязной одежды песок, вздохнул и, спрятав голову в плечи, зашагал за своим спасителем.

Рюмин дал Пампасову новое платье, предоставил в его распоряжение диван в мастерской и вообще старался выказать ему самое деликатное внимание, будто чувствуя себя виноватым перед этим несчастным, затравленным судьбой неудачником, смотревшим с нескрываемым восхищением на сигары, куриные котлеты, вино, тонкого сукна пиджак и прочее, чем заботливо окружил его Рюмин.

Пампасов жил у Рюмина уже несколько дней, и художник, принявший в бедняге самое искреннее, деятельное участие, рыскал по городу, отыскивая работу своему протеже. Так как Пампасов однажды в разговоре сказал: «Мы, братья-писатели», то Рюмин искал главным образом литературной работы…

Через две недели такая работа нашлась в редакции небольшой ежедневной газеты.

– Пампасов! – закричал с порога оживленный Рюмин, влетая в комнату. – Ликуйте! Нашел вам работу в газете!

Пампасов медленно спустил ноги с дивана, на котором лежал, и, подняв на Рюмина глаза, пожал плечами.

– Газета… Литературная работа… Ха-ха! Сегодня один редактор – работаешь. Завтра другой редактор – пошел вон! Сейчас газета существует – хорошо, а сейчас же ее закрыли… Я вижу, Рюмин, что вы хотите от меня избавиться…

– Господи!.. – сконфуженно закричал Рюмин. – Что вы этакое говорите… Да живите себе, пожалуйста. Я думал, вам скучно – и хотел что-нибудь…

– Спасибо, – сказал Пампасов, тронутый. – Должен вам сказать, Рюмин, что труд – мое призвание, и я без какой-нибудь оживленной, лихорадочной работы как без воздуха. Эх! – Он размял свои широкие, мускулистые плечи и, одушевившись, воскликнул: – Эх! Такую силищу в себе чувствую, что кажется, весь мир бы перевернул… Труд! Какая в этом односложном слове мощь…

Он опустил голову и задумался.

– Так бы хотел пойти по своему любимому пути… Работать по призванию…

– А какой ваш любимый путь? – несмело спросил Рюмин.

– Мой? Педагогика. Сеять среди детей семена знания, пробуждать в них интерес к науке – какое это прекрасное, высокое призвание…

Однажды Рюмин писал картину, а Пампасов, по обыкновению, лежал на диване и читал книгу.

– Дьявольски приходится работать, – сказал Рюмин, выпуская на палитру свежую краску. – Картины покупаются плохо, платят за них дешево, а писать как-нибудь, наспех, не хочется.

– Да, вообще живопись… В сущности, это даже не труд, а так что-то. Самое святое, по-моему, труд!

Рюмин ударил себя кулаком по лбу.

– Совсем забыл! Нашел для вас целых два урока! И условия довольно невредные… Хотите?

Пампасов саркастически засмеялся.

– Невредные? Рублей по двадцати в месяц? Ха-ха! Возиться с маленькими идиотами, которым только с помощью хорошего удара кулаком и можно вдолбить в голову, что дважды два – четыре. Шлепать во всякую погоду ногами, как говорится, за семь верст киселя хлебать… Прекрасная идея, что и говорить.

Изумленный Рюмин опустил палитру.

– Да вы ведь сами говорили…

– Рюмин! – страдальчески наморщив брови, сказал Пампасов. – Я вижу, я вам надоел, я вам в тягость. Конечно, вы вырвали меня из объятий смерти, и моя жизнь всецело в ваших руках… Ну, скажите… Может быть, пойти мне и положить свою голову под поезд или выброситься из этого окна на мостовую… Что же мне делать? В сущности, я ювелир и безумно люблю это благородное занятие… Но что делать? Где выход? Что, спрошу я, – есть у меня помещение, инструменты, золото и драгоценные камни, с которыми можно было бы открыть небольшое дело? Нет! Будь тысяч пятнадцать – двадцать…

Пампасов шумно вздохнул, повалился навзничь и, подняв с полу книгу, погрузился в чтение…

Рюмину опротивела своя собственная квартира и ее постоянный обитатель, переходивший от дивана к обеденному столу и обратно, чем вполне удовлетворялась его неугомонная жажда лихорадочного труда. Рюмин почти перестал курить сигары и пить вино, так как то и другое уничтожалось бывшим самоубийцей, а платье и ботинки изнашивались вдвое быстрее, потому что облекали два тела и четыре ноги – попеременно…

Рюмин давно уже ухаживал за какой-то интересной вдовой, с которой познакомился на прогулке… Он был несколько раз у нее и приглашал ее к себе, рассчитывая на время ее визита услать куда-нибудь назойливого самоубийцу.

Однажды, возвращаясь из магазина красок домой и войдя в переднюю, Рюмин услышал в мастерской голоса:

– Но ведь я не к вам пришла, а к Николаю Петровичу! Отстаньте от меня.

– Ну, один раз поцелуйте, что вам стоит!..

– Вы говорите глупости! Я вас не знаю… И потом, если об этом узнает Николай Петрович…

– Он? Он придет, уткнет нос в берлинскую лазурь, возьмет в зубы палитру и ухом не поведет. Это простак чрезвычайный! Миледи! Если вы дадите поцелуй – я его сейчас же отдам вам обратно. А?

– Сумасшедший! Что вы… делаете?..

Послышался тихий смех и звук сочного поцелуя.

«Негодяй! – заскрежетал зубами Рюмин. – Ему мало моего платья, квартиры, еды и моих нервов… Он еще пользуется и моими женщинами!» Рюмин повернулся и ушел. Вернулся поздно вечером. Разбудил спавшего Пампасова и сурово сказал, смотря куда-то в сторону:

– Эй! Вы видите, нос мой не уткнут в берлинскую лазурь и в зубах нет палитры. Завтра утром можете уходить от меня.

• Предыдущая
• 28/37
• Следующая