Смерть героя - Олдингтон Ричард - Страница 78
- Предыдущая
- 78/139
- Следующая
И вот месяц за месяцем Джордж бесплодно терзался, даже не пытаясь одолеть эту грызущую тревогу.
Когда Элизабет в конце четырнадцатого года решила, что пора им с Реджи осуществить принципы Свободы, и, как полагается, сообщила об этом Джорджу, он тотчас согласился. Быть может, ему было так тошно, что эта новость оставила его равнодушным; или, может быть, он попросту честно исполнял уговор. Меня удивляет другое: почему он не воспользовался случаем и не сказал ей про Фанни. Но, видно, он ни минуты не сомневался, что Элизабет и так все знает. Поэтому он испытал новое потрясение, убедившись, что ничего она не знала, и еще больше потрясен был тем, как повела она себя, узнав правду. Когда дело касалось женщин, Джордж страдал каким-то помрачением ума. Он слишком их идеализировал. Однажды я довольно резко сказал ему, что Фанни, скорее всего, распутница, прикрывающаяся разговорами о «свободе», а Элизабет — узколобая обывательница, рассуждающая о «свободе», как рассуждала бы она о политико-эстетических взглядах Рескина и Морриса, доведись ей родиться поколением раньше, — и он очень рассердился. Он обругал меня дураком. Он заявил, что война сделала меня женоненавистником — и это, вероятно, правда. Я, видите ли, не понимаю ни Элизабет, ни Фанни, да и как мне понять двух женщин, которых я в жизни своей не видал, и откуда у меня такое нахальство, что я берусь объяснять их ему, ему, который так хорошо знает их обеих? Нет, мои суждения уж чересчур прямолинейны, упрощены и tranchant262 , и я не понимаю (должно быть, и не могу понять) более тонких и сложных движений души человеческой. Он наговорил мне еще многое в том же духе, всего и не припомнить. Мы едва не поссорились, хотя были очень одиноки и каждый знал, что другого товарища у него нет. Это было в семнадцатом году, в офицерском учебном лагере, и нервы Джорджа были уже совершенно издерганы. После этой вспышки я уже не пытался выкладывать ему начистоту все, что думаю, и только всякий раз давал ему выговориться. Больше ничего и не оставалось. Его существование превратилось в двойную пытку: пыткой была война, пыткой стала и личная жизнь. Казалось, они безнадежно переплелись и перепутались между собой. Личная жизнь стала невыносимой из-за войны, а война — из-за разлада в личной жизни. Должно быть, чудовищно было напряжение, в котором он жил, — пожалуй, он и сам был в этом виноват. Но он был горд и потому молчал. Как-то, когда пришла моя очередь командовать курсантами, я повел роту на строевые учения. Джордж шел правофланговым в первой шеренге первого взвода, и я взглянул на него, проверяя, туда ли он идет, куда надо. Меня испугало его лицо — такое жесткое, застывшее в таком отчаянии, такое вызывающе страдальческое. В столовой, где мы сидели по шесть человек за столом, он почти никогда не вступал в разговор, — разве что, вежливости ради, выдавит из себя какую-нибудь ничего не значащую фразу или съязвит, но так туманно, что его мишень и не заметит насмешки. Пожалуй, он чересчур откровенно презирал грубые, непристойные разговоры о девках и гулянках, и ему явно претили казарменные остроты. И, однако, к нему не питали особой неприязни. Его попросту считали чудаком и оставляли в покое.
Быть может, больше всего угнетала Джорджа свара между Элизабет и Фанни. Вокруг него рушился целый мир — казалось бы, не диво, что рухнул и Генеральный План Идеальных Отношений Между Полами. Джордж не склонен был брюзжать и ныть, как сделал бы идеалист, который мечтал исправить грешный род людской и потерпел неудачу. Но среди всеобщего развала и распада всех человеческих отношений он особенно дорожил этими двумя женщинами, — слишком дорожил, вот в чем беда. Они стали для него каким-то таинственным символом. Они возмущались войной, осуждали ее, но при этом оставались непостижимо далеки от нее. Для Джорджа они были воплощением всех надежд, всей веры в людей, какую он еще сохранил; казалось, они — это все, что еще уцелело от цивилизации. Все остальное — кровь и зверство, гонения и обман. Они одни еще связывают его с прежней жизнью. То были две крохотные мирные гавани, где продолжалось нормальное человеческое существование — и лишь они одни помогали ему хоть немного верить в будущее. Их не отравил дух мстительного разрушения, которым так безобразно одержимы были все здравомыслящие люди. Разумеется, на них всячески нападали, — это было неизбежно. Но они оставались в стороне от всеобщего безумия и сохранили душу живую. К несчастью, они не умели понять, в каком нечеловеческом напряжении жил Джордж, и не замечали пропасти, которая все ширилась между мужчинами и женщинами их поколения. Да и где им было понять? Друзья больного раком сами раком не больны. Они полны сочувствия, но сами они — не в числе обреченных. Еще до того как Элизабет и Фанни разругались между собой, Джордж незаметно стал отдаляться от них, совсем того не желая, напротив — всеми силами стараясь сохранить эту близость и понимание. Над ним и его сверстниками тяготел рок; это великолепно, хоть и жестоко выразил некий чин из британского штаба, обратившийся к своим подчиненным во Франции с такими словами:
«Вы — военное поколение. Вы рождены для того, чтобы сражаться в этой войне, ее нужно выиграть — и вы ее выиграете, это мы твердо решили. Что до каждого из вас в отдельности — не имеет ни малейшего значения, будете вы убиты или нет. Вероятнее всего, вас убьют, — во всяком случае, большинство. Советую заранее с этим примириться».
К такому крайнему выражению киплинговских принципов и психологии зада-империи-предназначенного-получать-пинки Джордж не был подготовлен. В душе его поднимался протест, горькое негодование, но рок тяготел и над ним, как над всеми его сверстниками. Раз уж «мы» твердо решили, что они будут убиты, возражать мог бы лишь отъявленный нечестивец.
После скандала между Элизабет и Фанни шире стала и пропасть, отделявшая от них Джорджа, а когда он ушел в армию, пропасть эта стала неодолимой. Разумеется, он все еще отчаянно цеплялся за них обеих. Он писал им длиннейшие письма, пытаясь объяснить, что творится у него в душе, и они сочувственно ему отвечали. Никого, кроме них двух, он не хотел видеть, приезжая в отпуск, — и они встречали его, исполненные сочувствия. Но все это было напрасно. Они тянулись друг к другу, но их разделяла бездна. Обе женщины еще не потеряли человеческий облик; а он был уже просто безликой единицей, машиной для убийства, куском пушечного мяса. И он это знал. А они не знали. Но они чувствовали перемену в нем и воображали, что он опустился, не оправдал надежд. После той памятной ссоры Элизабет и Фанни изредка встречались и с улыбочкой подпускали друг другу шпильки. Но в одном они были вполне согласны: Джордж ужасно опустился с тех пор, как пошел в армию! Огрубел, отупел, и одному богу известно, как глубоко может он еще погрязнуть в трясине солдатчины!
- Предыдущая
- 78/139
- Следующая