Дело чести - Олдридж Джеймс - Страница 104
- Предыдущая
- 104/128
- Следующая
— У тебя сходят струпья с лица, — сказала она.
Он хотел поднести руку к лицу, но она ему не позволила. Она увидела, как он сощурился и сморщил свой прямой нос. Она провела рукой по его мягким волосам, и они горячо и нежно защекотали ее ладонь. Он приподнялся, снял рубашку и подложил ее под себя. Елена сняла джемпер, и он увидел ее загорелую шею.
— Ты любишь солнце, — сказала она.
— Солнце хорошая вещь, — ответил он.
— У вас в Англии солнца нет?
— Там, где я живу, нет.
— Что вы делаете у себя на острове?
— У нас занимаются главным образом земледелием. Там почти нет никаких заработков.
— А чем ты жил?
— Я там только учился в школе. А потом уехал в Лондон.
— Зачем?
Она вытянулась почти во весь рост рядом с ним, только подогнула колени.
— Какой специальности ты учился?
— На инженера. Строить мосты.
— А почему бросил?
— Я не бросил. В университете я сделался летчиком. Я знал, что рано или поздно буду летать, и вступил в университетскую учебную эскадрилью. Когда началась война, из нее сформировали эскадрилью бомбардировщиков, а я перевелся в восьмидесятую эскадрилью.
— Как же с мостами?
— Не знаю, — ответил он. — Впереди еще много всего. Мне еще долго нельзя будет думать об этом. А солнце уже собирается скрыться за гору. Не подняться ли нам повыше?
Она встала. Он отдал ей свою куртку и надел рубашку.
— Сними, — сказала она.
Он пожал плечами и снял. Они стали подыматься по склону, и она несла его куртку. Он карабкался по скалам и не поддерживал ее, так как она взбиралась вверх так же проворно, как и он. Наверху почва была темная, и скалы поросли мягкой травой. Наконец они остановились. Он взял у нее из рук свою куртку и расстелил для нее. Они легли. Елена не стала поправлять юбку, которая приподнялась, обнажив ее ноги. Она скинула сандалии.
— Это, должно быть, странно, когда нет солнца.
Он промолчал.
— Неужели там никогда нет солнца?
Она повторила вопрос, желая заставить его говорить об этом.
— Где?
— У тебя на родине.
— Иногда бывает. Но нет такой жары.
— Там будут недовольны, что я гречанка? Англичане такие смешные.
— Может быть. Но мы ведь пока здесь. Это слишком далеко, чтобы стоило беспокоиться.
Она закинула руки за голову и подставила лицо под солнечные лучи.
— Ты сможешь вернуться в университет после войны?
Ей хотелось расспросить его как следует. Хотелось установить близость, которая должна быть между ними.
— Не знаю.
Глаза его были открыты. Он молчал в раздумье. Он думал: я хотел бы рассказать Елене обо всем сложном, что есть во мне. Но не могу рассказать, потому что не умею говорить; получится сбивчиво и сентиментально. Я хотел бы рассказать ей и хотел бы, чтобы она рассказала мне о себе, но она не хочет по той же причине.
— Я хотел бы вернуться, — начал он, пытаясь приступить к разговору. — Хотел бы, но чтобы было по-другому. Я хотел бы, да… Но…
Он запнулся, потому что ему хотелось сказать больше, объяснить, что ему хочется чисто физического чувства удовлетворения, какое бывает, когда делаешь настоящее дело, а это все не настоящее. Но он не мог выразить этого.
— Я понимаю, — сказала она.
Но она понимала, что лишь смутно улавливает его чувства, и хотела знать больше.
— Ты хочешь, чтобы не было пустоты… — сказала она.
— Может быть, — ответил он. И продолжал: — Может быть, все было бы иначе, если бы… — Он остановился, потом очень осторожно прибавил. — Если бы ты была со мной.
Она кивнула. Она понимала, что он хочет сказать что-то еще.
Она сама хотела сказать больше. Но понимала, что этого нельзя делать, потому что он должен прокладывать путь. Ей хотелось говорить о том, как оба они воспринимают все. Но ей мешало его нежелание говорить обычными словами. Он отверг бы обычные выражения, потому что боялся их и относился к ним недоверчиво, а она только ими и владела по-английски. Она теперь обнаружила это. Даже для того, чтобы побеседовать содержательно о самых простых фактах, ей пришлось бы говорить обиняками, избегая словесных штампов, к которым он относился недоверчиво. И все-таки ей хотелось сказать побольше, узнать еще что-нибудь о них обоих.
— Мы слишком мало спорим, — торопливо сказала она.
Он засмеялся, поняв, что она хочет сказать и что чувствует. Он попробовал пойти ей навстречу и выразить ей свое собственное чувство.
— Нужно время, — сказал он. — Это придет.
Он хотел сказать, что в зависимости от жизненных обстоятельств они будут во многом сходиться и расходиться и мало-помалу станут ближе друг к другу. Он хотел сказать, что никогда не был ни с кем близок и уклонялся от близости. И хотел просить ее быть терпеливей, потому что он не может сразу высказать все, что нужно. Он и сам мучительно желал этого. Ему не хватало того спокойствия, которое порождается духовной близостью, той уверенности друг в друге, которую приносит близость, и того физического тепла, которого он не знал, так как вырос в семье, где чувства проявлялись скупо.
— Но ведь теперь время не обычное, — сказала она.
Елена хотела сказать, что он всегда в опасности, но она не решалась заговорить об этом, если сам он не заговорит. Она подождет. Да, она подождет, пока не заговорит он. Она хотела, чтобы он уверился в ее полной преданности, — не в том непосредственном чувстве, которое их связывало, а в прочной интимной близости. Она хотела дать ему эту уверенность и сама получить от него, но она тоже не любила слов и была бессильна все это выразить… Надо подождать, подумала она.
— Мне жаль, что я плохой спорщик, — с деланной небрежностью сказал он.
Он хотел сказать, что жалеет, что не может внутренне дать себе волю так, чтобы они могли поспорить и потолковать о реальных фактах и событиях, о войне, народе, смерти, революции, о том, что происходит, о том, что он хочет уяснить себе и как думает действовать сам. Но он боялся даже самых этих слов.
— Я сама не очень владею этим искусством, — ответила она.
Она думала о том же, что и он, почти в той же последовательности, с тою разницей, что ей хотелось рассказать, как действовали ее отец и брат, и каких держались взглядов, и каких взглядов держится она сама на жизнь, на историю, на все события.
- Предыдущая
- 104/128
- Следующая
