Не хочу, чтобы он умирал - Олдридж Джеймс - Страница 15

• Предыдущая
• 15/43
• Следующая

Только наполовину понятый, только наполовину мертвый… Скотт знал, что его собственные достоинства неразрывно слиты с достоинствами Пикеринга, видимо даже в представлении Люси. Он нуждался в ней для того, чтобы найти ответ на неясные для него вопросы, а она, быть может, нуждалась для того же самого в нем.

Люси не могла понять, как он разрешил Бентинку погибнуть, пилотируя неисправный самолет.

— Это так на вас не похоже. Почему вы позволили ему лететь, ведь было же ясно, что ему грозит опасность?

— Я и не собирался указывать Бентинку, что ему делать и чего не делать.

— Почему? Вы же его начальник.

— Бентинк не желал с этим считаться. — Скотт не злился, он только хотел, чтобы его поняли. — Бентинк был слишком молод, у него были свои понятия о том, как ему поступать. Но дело совсем не в этом. Он заверил меня, что самолет в порядке. Он понимал толк а самолетах. А я нет. Мне пришлось положиться на его мнение. Я не мог с ним спорить.

— Вам и не надо было спорить. Вы должны были сказать ему «нет», и все!

— Вы слишком многого от меня требуете, — вдруг распалился Скотт. — Он сам себя погубил. Сразу было видно, что он не жилец на этом свете. Не знаю почему — из-за его глупости, молодости или происхождения. Я и не стал с этим бороться. Примирился с неизбежным. Вот и все.

— Вам пора понять, что есть вещи, с которыми не мирятся, — настаивала она. — Бентинк привык своевольничать. Таким уж он уродился.

— Зато я уродился другим.

Он сказал это с презрением: она не понимала, почему умер Бентинк. Может, она не совсем понимала, почему таким же образом умер и ее собственный муж; может, до нее так и не дошла вся преступная глупость того, что происходит.

Вместо старого «форда» Пикеринга она купила «шевроле» и отвезла в нем Скотта на окраину пустыни к Гелиополису, чтобы обсудить смерть Бентинка, понять ее и снять камень с души, прежде чем им придется рассказать об этой гибели другим, — словно они могли ее объяснить только себе самим и никому другому.

— Все равно, вы не должны были его пускать, — твердила она снова и снова.

— Почему? — спросил Скотт, потеряв всякое терпение. — Я не мог его не пустить. Как я мог его не пустить? Если Бентинк стал летчиком, ему полагалось знать, что он делает. Ведь это же его профессия! В механике и аэродинамике нет правил безопасности специально для Бентинка.

— Вы должны были подумать о его безопасности.

— Он был летчиком, Люси. Человек должен знать свое дело. Почему вы этого не хотите понять? Вам это, по-видимому, недоступно.

— Я не инженер… — начала она.

— А я инженер. Но вопрос ведь совсем не в этом. Основной закон для нас всех — знать, что ты делаешь. Особенно теперь, на войне, когда от этого зависит и твоя собственная жизнь, и множество других жизней. Такие люди, как Черч, претендуют на то, что им сам бог велел быть исключением из этого правила и, пользуясь своим положением, губят уйму своих же людей. Бентинк тоже пренебрег правилами, но погубил себя самого. Вот и вся между ними разница. Он погубил себя сам.

— Я не хочу с вами спорить. Мне обидно с вами ссориться. Но все равно я с вами не согласна.

Да и ему не хотелось с ней спорить; он понимал, что они смотрят на это дело по-разному. И чем сильнее она горевала о Бентинке, тем сильнее он горевал о Пикеринге, и тем больше был уверен в своей правоте, в том, что Черч и в самом деле виновен, чего ей, видно, никогда не понять.

Смерть Бентинка поразила ее так глубоко, что она теперь цеплялась за Скотта; снова опустили завесу над ее жизнью, завесу, которая вот-вот готова была приподняться. А ведь настоящая драма еще и не началась…

— Я понимаю одно: за бессмысленностью этой смерти кроется какая-то чудовищная закономерность. Когда смерть уносит таких людей, как Пикеринг или бедняжка Бентинк, кажется, что она преследует особую цель.

Ему хотелось сказать ей, что закономерность всех бессмысленных смертей — в войне, в Черче, но он этого не сказал. Однако злость не позволила ему смолчать.

— Бессмысленная смерть должна уносить таких людей, как Черч. Тогда у нее была бы разумная цель.

— Какой ужас! Разве можно так говорить? — упрекнула она его. — Даже о человеке, которого вы не любите!

— Помните, — сказал он, — Пикеринг вам рассказывал, что он чувствовал, когда Черч распорядился послать Сэма в Бенгази только потому, что тот говорит по-итальянски и может услышать что-нибудь интересное? Ну, а если его поймают, тем хуже, ему тогда крышка… Я едва удержал Пикеринга, чтобы он не сел в «виллис», не помчался за пятьдесят миль на командный пункт к Черчу и не пустил ему пулю в лоб. Пикеринг был просто невменяем. И непременно пустил бы в Черча пулю, если бы я его не удержал силой.

— Но то был Пикеринг, — сказала она. — А то вы.

Скотт грустно кивнул:

— Верно. Иногда мне очень хочется быть Пикерингом. Кому-то надо ведь так разозлиться, чтобы сделать то, что необходимо…

Люси не пожелала больше об этом разговаривать. К тому же она, видно, предвкушала что-то совсем другое, куда более приятное, чем трагедия…

Пока Скотта не было, она сменила не только машину — она переехала в другой дом. Вместо беленькой квартиры Пикеринга в Гезире она жила теперь в старом доме в Гелиополисе. Тут не было той стерильной чистоты, которая встречала возвращавшегося из пустыни косматого и перепачканного Пикеринга: дом был старый, с высокими потолками, просторный, во французском стиле и совсем не похожий на белоснежную, как больница, квартиру в Гезире. Если там Люси пыталась организовать для Пикеринга образцово-гигиенический быт, которого ему не хватало в пустыне, — тут она постаралась все устроить в угоду Скотту.

Ей казалось, что Скотт нуждается в чем-то смягчающем его жесткую оболочку, его массивную, волевую мужественность, — в просторном, покойном жилье, с благородными линиями высоких потолков. Она решила, что Скотту нужно привить склонность к удобствам, к изяществу, лишенному практической пользы. Она ему эту склонность и прививала. Она уверяла, что дом ему должен понравиться. Она утверждала, что в том, другом доме больше нет надобности — не было смысла его сохранять. Тут будет лучше, у этого дома свои достоинства. Возмещать то, чего не хватает, — вот в чем, казалось, был ее талант в повседневной жизни.

Скотт уклонился от этого разговора и сказал:

— Наверно, и Джоанне здесь будет лучше. На острове сыро.

— И от детского сада далеко, — добавила она.

Но он и не пытался разгадать ее намерений. К тому же все было испорчено смертью Бентинка.

Он не жил у нее, да никто ему этого и не предлагал. Скотт поселился в пансионе, который держала полуслепая тетка Сэма Гассуна. В побуревшем от зноя саду у нее жила черепаха, и старуха вечно боялась сослепу на нее наступить. Черепаха пряталась в корнях пыльного мангового дерева и выходила оттуда только для того, чтобы попить и поесть хлебных крошек. Старуха купала ее каждый день в ведре с водой и рассказывала Скотту, что черепаха любит хлеб, бананы и всякие фрукты, но не ест ни шпината, ни латука.

— Она и слышать не хочет о латуке, — говорила тетя Клотильда, и ее желтое лицо, на котором светились большие очки с толстыми стеклами, было обращено в пустоту, где она пыталась найти Скотта. Старуха его не видела. Она познакомилась с ним по голосу; когда Сэм поцеловал ее и сказал, что Скотт — свой, близкий, как брат родной, она подала ему руку.

— Ты совсем еще ребенок, Сэм, — сказала она племяннику. — И тратишь слишком много денег. Но все равно, ты — хороший мальчик.

Сэм истратил часть своих денег на то, чтобы отблагодарить ее за попечение о Скотте, и купил ей длиннохвостого попугая, но, пожалев птицу, выпустил ее на свободу, так и не дойдя до пансиона. Когда Скотт сказал ему (сразу же об этом пожалев), что ястреб, орел, а то и просто коршун заклюет попугая еще до захода солнца, Сэм очень огорчился, и Скотт долго корил себя, зачем он, не подумав, сказал ему эту незамысловатую правду.

• Предыдущая
• 15/43
• Следующая