Рассказы охотника - Скребицкий Георгий Алексеевич - Страница 16

• Предыдущая
• 16/19
• Следующая

— Ну, мы их с тобой перехитрим! Проси отца, чтобы он тебе позволил завтра со мною на охоту пойти. Только не проспи.

Отец на охоту меня отпустил. Конечно, я не мог заснуть ни на минуту — все боялся проспать. Дедушка зашел за мной, когда было еще совсем темно. Задолго до света мы уже пробирались по лесной дорожке. Старик нес на плече ружье и мешок. Я спросил:

— Дедушка, что у тебя в мешке?

А он только рукой махнул: придет время — увидишь.

Мы вышли на поляну. Там стоял шалаш. Старик положил ружье на землю и развязал мешок. Я заглянул в него, да так и ахнул. В мешке лежали сделанные из тряпок два тетерева. Из пестрых тряпок курочка-тетерка, а из черных — тетерев-петух. Хвост у петуха был сделан из настоящих тетеревиных перьев. Я никак не мог понять, зачем дедушке нужны эти игрушечные птицы, а он посмеивался и ничего не отвечал на мои вопросы. Срубил молодую березку, привязал к верхушке тряпичных тетеревей и закопал березку в землю посредине полянки. Издали можно было подумать, что на березке сидят два настоящих, живых тетерева.

Устроил это дедушка, влез в шалаш и позвал меня к себе.

— Слушай, — сказал он мне. — Сейчас тетерева прилетят сюда кормиться. Увидят наших, подумают, что это живые, и подсядут к ним, чтобы вместе березовые сережки ощипывать, а мы их тут и подстрелим.

Дедушка замолчал. Я уселся поудобнее, раздвинул немного ветки шалаша и выглянул наружу. В лесу было как-то пасмурно, неприветливо. Деревья уже все облетели, стояли почерневшие, голые, а на земле лежал белый колючий иней. Не слышно было птичьих голосов. Только одни синицы-пухляки, как ватные мячики, прыгали и перелетали с ветки на ветку.

Но вот над лесом показалось солнце. Иней начал таять, переливаться разноцветными огоньками, и весь лес сразу повеселел, будто налился розовым, утренним светом. Вдруг я услышал где-то совсем близко шум крыльев: большая птица летит! Поглядел в щелку, вижу — на нашу березку рядом с тряпичными птицами сел настоящий, живой тетерев, да такой большой, красивый! Я так близко ни разу тетерева и не видел. Каждое перышко можно разглядеть. Сам черный, с синеватым отливом; перья хвоста завиваются на две стороны, а над глазами красные брови. Сел на ветку, поднял голову и оглядывается.

Я как закричу:

— Стреляй, дедушка, стреляй!

Тетерев испугался и улетел.

А дедушка очень рассердился.

— Разве можно, — говорит, — на охоте кричать! Всех тетеревей теперь распугал. Зря я тебя только брал с собою.

Так в этот раз мы ничего и не убили.

В детстве у меня жил ручной ежик. Когда его ребята гладили, он прижимал к спине колючки и делался совсем мягким. За это мы его прозвали Пушком.

Если Пушок был голоден, он гонялся за мной, как собака. При этом он пыхтел, фыркал и тихонько кусал меня за ноги, требуя еды.

Летом я брал Пушка с собой гулять в сад. Он бегал по дорожкам, ловил лягушат, жуков, улиток и с аппетитом их съедал.

Когда наступила зима, я перестал брать Пушка на прогулки и держал его дома. Кормили мы теперь Пушка молоком, супом, моченым хлебом. Наестся бывало ежик, заберется за печку, свернется клубочком и спит. А вечером вылезет и начнет по комнатам бегать. Всю ночь бегает, лапками топочет, всем спать мешает. Так он у нас в доме больше половины зимы прожил и ни разу на улице не был.

Но вот собрался я как-то на санках с горы кататься, а товарищей во дворе нет. Я и решил взять с собою Пушка. Достал коробочек, настелил туда сена я посадил ежа, а чтобы ему теплей было, сверху тоже сеном закрыл. Коробочек поставил в санки и побежал к пруду, где мы всегда катаемся с горы.

Я бежал во весь дух, воображая себя конем, и вез в санках Пушка.

Было очень хорошо, светило солнце, мороз щипал уши, нос. Зато ветер совсем утих, так что дым из деревенских труб не клубился, а прямыми столбами упирался в небо. Я смотрел на эти столбы, и мне казалось, что это вовсе не дым, а с неба спускаются толстые синие веревки и внизу к ним привязаны за трубы маленькие игрушечные домики, и это было очень забавно.

Накатался я досыта с горы и повез санки с ежом домой.

Везу, вдруг навстречу ребята — бегут в деревню смотреть убитого волка. Его только что туда охотники привезли.

Я поскорее поставил санки в сарай и тоже за ребятами в деревню помчался. Там мы пробыли до самого вечере: глядели, как с волка снимали шкуру, как ее расправляли на деревянной рогатине.

О Пушке я вспомнил только на другой день; очень испугался, не убежал ли он куда. Я сразу бросился в сарай к санкам. Гляжу — лежит мой Пушок, свернувшись, в ящике и не двигается. Сколько я его ни тряс, ни тормошил, он даже не пошевелился. За ночь, видно, он совсем замерз и умер.

Побежал я к ребятам, рассказал о своем несчастье. Погоревали все вместе, да делать нечего, и решили похоронить Пушка в саду, закопать в снег в том самом ящике, в котором он умер.

Целую неделю мы все горевали о бедном Пушке. А потом мне подарили живого сыча. Его поймали у нас в сарае. Он был совсем дикий. Мы стали его приручать и забыли о Пушке.

Но вот наступила весна, да такая теплая! Один раз утром отправился я в сад. Там весной особенно хорошо: зяблики поют, солнце светит, кругом лужи огромные, как озера. Пробираюсь осторожно по дорожке, чтобы не начерпать грязи в калоши. Вдруг впереди в куче прошлогодних листьев что-то завозилось. Я остановился. «Кто это, зверек? Какой?»

Из-под темных листьев показалась знакомая мордочка, и черные глазки глянули прямо на меня.

Не помня себя, я бросился к зверьку. Через секунду я уже держал в руках Пушка, а он обнюхивал мои пальцы, фыркал и тыкал мне в ладонь холодным носиком, требуя еды.

Тут же на земле валялся оттаявший ящичек с сеном, в котором Пушок благополучно проспал — всю зиму. Я поднял ящичек, посадил туда ежа и с торжеством принес домой.

Как-то принесли мне ребята небольшого сорочонка. Летать он еще не мог, только прыгал. Кормили мы его творогом, кашей, моченым хлебом, давали маленькие кусочки вареного мяса. Он все ел, ни от чего не отказывался.

Скоро у сорочонка отрос длинный хвост и крылья обросли жесткими черными перьями. Он быстро научился летать и переселился на житье из комнаты на балкон.

Только вот какая с ним была беда: никак наш сорочонок не мог выучиться самостоятельно есть. Совсем взрослая птица, красивая такая, летает хорошо, а еду все, как маленький птенчик, просит. Выйдешь на балкой, сядешь за стол, а уж сорока на столе, вертится перед тобой, приседает, топорщит крылышки, рот раскрывает. И смешно и жалко ее. Мама даже прозвала ее Сироткой. Сунет ей бывало в рот творога или моченого хлеба, проглотит сорока и опять начинает просить, а сама из тарелки никак не клюет. Учили, учили мы ее — ничего не вышло, так и приходилось ей в рот корм запихивать. Наестся Сиротка, встряхнется, посмотрит хитрым черным глазом на тарелку — нет ли там еще чего-нибудь вкусного, да и взлетит на перекладину под самый потолок; или полетит в сад, на двор… Она всюду летала и со всеми была знакома: с толстым котом Иванычем, с охотничьей собакой Джеком, с утками, курами; даже со старым драчливым петухом Петровичем сорока была в приятельских отношениях. Петух всех на дворе задирал, а Сиротку не трогал. Когда клевали куры месиво в корыте, сорока всегда тут же вертится. Вкусно пахнет теплыми мочеными отрубями. Хочется сороке позавтракать в дружеской куриной компании, да ничего не выходит. Пристает Сиротка к курам, приседает, пищит, клюв раскрывает — никто ее покормить не хочет. Подскочит она и к Петровичу, запищит, а тот только взглянет на нее, пробормочет: «Это что такое!» и прочь отойдет. А сорока попрыгает, попрыгает по двору, в конюшню слетает, заглянет к корове в стойло — все сами едят, а ей опять приходится лететь на балкон и просить, чтобы мы ее из рук покормили.

• Предыдущая
• 16/19
• Следующая