После дождика в четверг - Орлов Владимир Викторович - Страница 44
- Предыдущая
- 44/86
- Следующая
– Терехов! Терехов! Какие мы молодцы, а, Терехов? И ты молодец. Ты про меня сегодня не забудь. Обещаешь?
– Хорошо, – сказал Терехов. – Обещаю.
Терехов проводил Арсеньеву к привычному ее месту и там посоветовал ей снять раздражавший его платок.
– Ведь не холодно, – сказал Терехов.
– Не холодно, – улыбнулась Арсеньева, – не дует.
И когда сбросила она платок неспешным и плавным движением головы и плечей на худую спинку стула и когда пушистые волосы ее упали на щеки, рассмеялась она, поднялась и прошлась перед Тереховым, удивился он снова, как и в тот вечер с Чеглинцевым, томящей красоте ее, удивился и подумал, что по натуре своей она, видимо, человек веселый и счастливый, а вот на тебе, какая у нее судьба изломанная.
– Ты пореже свой платок надевай, – сказал Терехов.
– Вот солнышко выглянет, сброшу я его, – кивнула Арсеньева.
Подошел нахмурившийся Чеглинцев.
– Терехов, – сказал Чеглинцев и посмотрел сердито на Арсеньеву, – у меня к тебе дело.
– Какое дело?
– Пойдем со мной. Увидишь.
– Я танцевать буду.
– Пошли, пошли. Не пожалеешь.
– Алла, извини…
– Не пожалеешь, – повторил Чеглинцев.
За столиком, уже сепаратным, куда вел Терехова Чеглинцев, сидело несколько парней и мужиков, и среди них были Испольнов с Соломиным, и Терехов подумал, что Испольнов, наверное, раздобрился спьяну и решил рассказать историю моста. «Садись», – сказали Терехову и протянули стакан с водкой.
– Значит, вырвал ты из наших дезертирских рядов Чеглинцева, – сказал Испольнов.
– Ага, – кивнул Терехов, – он сам вырвался.
– А ты ему настроение сегодня портишь, – показал свой золотой зуб Испольнов.
– Ладно, кончай, – проворчал Чеглинцев.
– Я порчу? – спросил Терехов.
– Ты его не слушай, – сказал Чеглинцев.
– Я бы как раз послушал. Только про другое.
– Многого ты захотел! – захохотал Испольнов.
– А то ведь уедешь дня через два…
– Дня через два, думаешь?
– Вода-то спадать начинает…
– Ну и хорошо, и уедем мы с Соломиным! – засмеялся Испольнов и ручищей своей похлопал задремавшего было Соломина по плечу, и тот встрепенулся и закивал на всякий случай.
– Вот я рассказал бы, – заискивающе улыбнулся Терехов.
– Держи уши шире, – нахмурился Испольнов. – Я не за этим тебя позвали.
– А зачем?
– Ты еще не выпил.
– Ну давай выпьем.
– Развлечь мы тебя хотели, – лицо у Испольнова стало неожиданно добрым, только хитроватые глаза выглядывали словно бы из-под маски. – Давай, Соломин.
Соломин проснулся еще раз, заулыбался Терехову, сказал, как бы извиняясь:
– Это меня один азербайджанец научил, мы с ним в армии в лазарете вместе лежали с дизентерией.
– Вместе с дизентерией вы лежали, – переспросил Испольнов, – или с азербайджанцем?
Но Соломин ему не ответил, а взял спичку, зажег ее от огонька свечки и спичку эту горящую сунул в растянутый рог и, подержав ее там несколько секунд, вытащил обратно и показал ее пламя всем, поклонившись направо и налево, как делал, видимо, лазаретный циркач, впрочем, поклоны получились у него неуклюжими и виноватыми.
– Ну и что, – сказал Терехов, – я тоже так могу.
Он тоже сунул спичку в рот, но она погасла. Испольнов загоготал, и Соломин засмеялся тихонько, словно провели они Терехова.
– Ну и все равно, – сказал Терехов, – ничего тут такого нет…
– Нет? – гоготал Испольнов. – Ничего, говоришь, нет? Смотри дальше…
Соломин схватил свечку и огнем воткнул ее в глотку, потом он поставил свечку на место, достал из кармана кусок газеты, поджег его и, когда бумага запылала, стал глотать огонь.
– Вот дает! – обрадовался Чеглинцев. – А ты, Терехов, говорил! Он еще и не такое может. Ведь можешь, Соломин, можешь?
Соломин кивал, подтверждая, что может, а в глазах его было что-то рабское и тоскливое, словно он шутом служил и понимал, что выше не прыгнет, и жалел себя. Он был пьян, но стал от этого еще тише.
– Знаешь, Терехов, – закричал Чеглинцев, радуясь, – бумага и свечка – это ерунда. Мы сейчас кусок тряпки найдем, бензином ее намочим, он и ее проглотит. Пойдем, Соломин!
И он потянул Соломина за руку, и тот, вставая, сказал:
– Это меня один азербайджанец научил. Мы с ним в лазарете лежали.
– Понял? – сказал Терехову Испольнов. – А тебя какая-то муть интересует. Ты вот горящую паклю попробуй проглоти!
– Зачем мне глотать-то? – спросил Терехов с вызовом.
– Ну просто так…
– Нет, зачем мне глотать-то? – спросил Терехов.
– А я знаю? – засмеялся Испольнов, и глаза у него стали снова вдруг злыми, как несколько дней назад, когда ели медвежатину.
– Сами и глотайте, – сказал Терехов.
– Вот я и говорю…
– А Соломин-то с Чеглинцевым зачем отправились… Вернуть их надо… На кой черт нужна мне эта пакля…
– Терехов, – подошла Илга, – так ты выполняешь свои обещания. Свои клятвы.
– Правильно, Терехов, – подмигнул Испольнов, – ты уж свои обещания выполняй…
– Ладно, помолчи, – сказал Терехов. – Пошли, Илга. Вот видишь – танго.
– Ты про меня забыл, Терехов, – шепнула Илга и улыбнулась, но в шепоте ее был укор и обида и надежда на то, что сейчас Терехов не согласится с ее словами.
– Как же это забыл! – возмутился Терехов, хотя и вправду он забыл о ней, он не думал о ней все эти минуты, когда плясал с Арсеньевой и смотрел на тишайшего Соломина, глотавшею огонь, он не думал о ней, а думал о Наде.
Но теперь Илга снова была рядом и снова нравилась Терехову, и он любовался ее добрым лицом и слушал с удовольствием певучие смягченные чужим выговором слова, гладил русые волосы, вчерашняя комиссарша скинула свою жесткую кожаную куртку и револьверы вороненой стали оставила дома, в черном чемодане вместе с никелированными щипцами, сокрушающими зубы, и угловатые резкие движения свои забыла, словно бы все прежние дни на Сейбе была вот такой, теплой, женственной и нежной. «Как это у них все получается? – думал Терехов. – Как это они умеют так превращаться?»
– Откуда ты такая взялась? – спросил Терехов.
– Откуда, откуда! – засмеялась Илга. – Из Латгалии, есть такая земля, из Краславы, город такой…
– Я и не слыхал о нем…
– Вот и зря.
– Мы с тобой выпали из ритма. Новый танец начался. Так нас затолкают…
– Затолкают… Знаешь, какая прекрасная земля Латгалия, знаешь, она зелено-голубая…
– Лучше Саян?..
– Лучше… Я по ней тоскую… У нас там тоже горы, ну не горы, холмы, но для нас они горы… Одна из них Сауленскалн, Солнечная, на ее вершине можно сидеть часами, а вокруг на десятки километров все видно, зеленые и лиловые поля, холмы, села, рощи и озера, озера, озера… Восемнадцать озер, понимаешь, видно с Сауленскална… А если дальше ехать туда, за Дагду, там есть озеро Еша, и на нем шестьдесят семь островов. И все заросшие… А рыбы в этих озерах видимо-невидимо… И зеленые лягушки… Они съедобные… Ты не знаешь?
– Ты их ела?
– Нет, что ты… У нас в доме стоял немец в войну, он любил колоть дрова, хилый такой и вот хотел развивать мускулы; впрочем, все другие работы заставлял делать мать, отца и братьев… Я его плохо помню… Крохотная была… Вот только помню консервные банки этого немца и на жестянках нарисованы зеленые лягушки… Я их с тех пор ненавижу…
– Я войну чуть получше помню… Хотя тоже был молокосос…
– А еще, знаешь, у нас в Краславе живут устрицы… Ну не устрицы, мы их только так называем, они всего лишь виноградные улитки… К лету они становятся жирные, ползают лениво. Тогда весь город выходит на охоту. Ночью, знаешь, все в парке. Я тоже брала фонарик и ведерко. И шла. И, знаешь, они шлепались со звуком на дно. А потом мы тащили их в контору «Заготсырье», нам платили. А улиток отправляли в Ригу, в ящиках, они скрипели и терлись своими домиками, и, знаешь, на нашей главной площади такой шум стоял…
– А потом…
– А потом их самолетом отправляли во Францию и Бельгию… Кому-то на стол… Есть же любители… Каждое лето тонн по шесть этих самых улиток… А у нас заготовительная кампания…
- Предыдущая
- 44/86
- Следующая
