Гамаюн. Жизнь Александра Блока. - Орлов Владимир Николаевич - Страница 21
- Предыдущая
- 21/185
- Следующая
Ни призыва, ни звука… Люба была так застенчива, так неприступна, что ни о каком «знаке» с ее стороны и речи быть не могло, хотя она уже и сама почувствовала необъяснимое влечение к «пустому фату».
«Чем говорили? Как давали друг другу знак? Ведь в этот период никогда мы не бывали вдвоем, всегда или среди всей нашей многолюдной молодежи, или по крайней мере в присутствии mademoiselle, сестры, братьев. Говорить взглядом мне и в голову не могло прийти».
Блок был вне себя от ее строгости и холодности. Самое большее, что было, это подобие встречи наедине в громадном Церковном лесу – любимом месте общих прогулок. По узкой тропинке нельзя было идти гурьбой, – компания растягивалась цепочкой. Он и она как бы случайно оказывались рядом, он как бы случайно помогал ей перепрыгнуть через ручей, и эти незаметные знаки внимания стали тешить ее девичье тщеславие и уже проснувшуюся ревность к более развязным подругам.
«В „сказочном лесу“ были первые безмолвные встречи с другим Блоком, который исчезал, как только снова начинал болтать, и которого я узнала лишь три года спустя».
Между тем наступило 1 августа – день представления «Гамлета».
К этому дню готовились долго и старательно. Если бы не Блок, бобловские театралы, конечно, никогда бы не отважились посягнуть на Шекспира. Он уговорил их, а для него Шекспир, и в первую голову «Гамлет», был тогда всем – тайной и откровением, обетованием и благодатью.
Под театр отвели просторный сенной сарай. Закипела работа – плотники сооружали подмостки, подобие рампы, скамейки для зрителей, женщины кроили занавес, студенты устанавливали лампы – целых пятнадцать штук. В Шахматове и Боблове шили костюмы. Блок подробно записал, как должен быть одет датский принц: башмаки с разрезами, черные чулки, короткие штаны, куртка с открытым воротом, белая рубашка, плащ, шляпа с пером, кожаный пояс, сумочка для платка, черные перчатки, шпага и стилет. Все нашлось, даже – сверх программы – тяжелая цепь на груди. Только вместо плаща пришлось обойтись пледом с бахромой, а вместо шляпы – беретом. Костюм шила бабушка Елизавета Григорьевна.
На всю трагедию пороха не хватило, – были исполнены несколько сцен. Гамлета и Клавдия играл Блок, Офелию – Люба, Гертруду – Серафима Менделеева, Лаэрта – ее сестра Лида. На первой же репетиции возник конфликт: Офелия проговаривала свою роль кое-как, вполголоса, заявив, что играть будет только на спектакле. Заметили, что она уходила в дальний угол сада и там репетировала в одиночестве.
В день спектакля сенной сарай был набит битком. Собралось до двухсот зрителей – домашние, родственники, знакомые соседи и главным образом местные крестьяне.
Одевались и гримировались в доме, – потом нужно было, таясь, пробежать через сад и юркнуть за кулисы. Зажглась рампа. Появился Гамлет и рассказал для непосвященных, что происходит в пьесе. Раздвинулся занавес – и зазвучал первый монолог принца.
Из кулисы вышла Офелия в белом длинном платье с лиловой отделкой, с распущенными золотыми волосами, на голове – венок, в руках – целый сноп полевых цветов. На сохранившейся фотографии она трогательно-прелестна.
Спектакль прошел – и зрители так и не узнали, что предшествовало ему и что сопутствовало. Между Гамлетом и Офелией пробежала искра – и совсем не так, как у Шекспира.
«Мы сидели за кулисами в полутьме, пока готовили сцену. Помост обрывался. Блок сидел на нем, как на скамье, у моих ног, потому что табурет мой стоял выше, на самом помосте. Мы говорили о чем-то более личном, чем всегда, а – главное, жуткое – я не бежала, я смотрела в глаза, мы были вместе, мы были ближе, чем слова разговора. Этот, может быть, десятиминутный разговор и был нашим „романом“ первых лет встречи, поверх „актера“, поверх вымуштрованной барышни, в стране черных плащей, шпаг и беретов, в стране безумной Офелии, склоненной над потоком… Был вот этот разговор и возвращение после него домой… Августовская ночь черна в Московской губернии, и „звезды были крупными необычно“. Как-то так вышло, что мы ушли с Блоком вдвоем, в кутерьме после спектакля, и очутившись вдвоем с Офелией и Гамлетом в этой звездной ночи. Мы были еще в мире того разговора, и было не страшно, когда прямо перед нами в широком небосводе медленно прочертил путь большой, сияющий голубизной метеор. „И вдруг звезда полночная упала…“ Даже руки наши не встретились, и смотрели мы прямо перед собой».
После спектакля шумно ужинали на открытой террасе. К молодежи вышел благодушно настроенный Менделеев. Блок вернулся в Шахматово поздней ночью.
На следующий день было написано «Воспоминание о „Гамлете“ 1 августа в Боблове», с посвящением Л.Д.М. и с эпиграфом: «Тоску и грусть, страданья, самый ад – все в красоту она преобразила…»
Так завязался тугой узел на всю жизнь, и ни распутать, ни разрубить его не было суждено.
Тема Гамлета и Офелии прошла через юношескую лирику Блока, образовав в ней нечто вроде цельного цикла, за которым стояли реальные, жизненно-биографические события и обстоятельства.
Спустя много лет эта тема откликнулась еще раз, вобрав в себя всю тоску, страданья и самый ад двух трудно прожитых жизней, о чем ни Гамлет, ни Офелия в 1898 году не могли даже и подозревать и с чем читателю предстоит познакомиться.
… Лето кончилось. Кроме «Гамлета» успели показать сцены из «Горя от ума» (он – Чацкий, она – Софья).
По возвращении в Петербург встречались уже реже – в громадной казенной квартире Менделеевых в Палате Мер и Весов на Забалканском проспекте. Она доучивалась в гимназии. Он был погружен в дела университетские и театральные. В декабре они вместе с mademoiselle были на вечере в честь Льва Толстого. По стихам, написанным по этому поводу, видно, какой характер приняли отношения: он – весь порыв и ожидание, она – холодна и недоверчива.
- Предыдущая
- 21/185
- Следующая
