Гамаюн. Жизнь Александра Блока. - Орлов Владимир Николаевич - Страница 69
- Предыдущая
- 69/185
- Следующая
Намеки, наводящие речи, в которых все «темно иль ничтожно», нежные взгляды, скользящие улыбки, атмосфера утонченного флирта – и все под флером глубокомысленных рассуждений о тайном и несказанном.
Гуляли по Петербургу, заходили в Эрмитаж – обсуждали краски Луки Кранаха, светотени Рембрандта, любовались танагрскими статуэтками. Глядели на закат с крутого мостика через Зимнюю канавку… Вспоминался старинный романс:
Длинным путем, по бесконечным набережным, возвращались к обеду в Гренадерские казармы. К столу выходил молчаливый, замкнувшийся в себе Блок.
Белый с Любой мечтали о заграничном путешествии. Он готов был немедленно продать оставшееся от отца именье, – это дало бы до тридцати тысяч – деньги немалые. Можно было объехать весь свет, и еще осталось бы. Говорили об Италии, на Зимней канавке мерещились им каналы Венеции.
Как-то возвращались с вагнеровского «Парсифаля». Блок ехал в санях с матерью, Люба – с Белым. На пустынной набережной, за домиком Петра Великого, она сдалась: «Да, люблю», «Да, уедем».
После этого и пошел кавардак – жадные поцелуи, как только оставались вдвоем, клятвы и колебания, согласия и отказы. Однажды она даже поехала к нему. Уже были вынуты из волос гребни и шпильки. Но туг Белый допустил какую-то неловкость – и вот уже волосы собраны, и она опрометью бежит вниз по лестнице.
Вот как рассказал об этом периоде Андрей Белый в поздних мемуарах (Любовь Дмитриевна фигурирует здесь и под своим именем, и под условным обозначением литерой Щ.): «Щ. призналась, что любит меня и… Блока; а через день: не любит – меня и Блока; еще через день: она любит его, как сестра, а меня – „по-земному“; а через день все – наоборот; от эдакой сложности у меня ломается череп и перебалтываются мозги; наконец, Щ. любит меня одного; если она позднее скажет обратное, я должен бороться с ней ценой жизни (ее и моей); даю клятву ей, что я разрушу все препятствия между нами, иль – уничтожу себя. С этим являюсь к Блоку: „Нам надо с тобой говорить“».
Тон рассказа, конечно, пристрастный, но в общем так оно и было.
Разговор состоялся, и, если верить Белому, Блок принял все спокойно и будто бы даже сказал, что «рад» происшедшему. Как вскоре же выяснилось, Белый на сей счет заблуждался, но такова уж была его неврастеническая натура: он всегда торопился с выводами, которые ему хотелось сделать.
Но правда и то, что Блок поначалу отнесся к событию довольно инертно, о чем впоследствии горько сожалел. Пять лет спустя он записал в дневнике: «Городецкий, не желая принимать никакого участия в отношении своей жены ко мне (как я когда-то сам не желал принимать участия в отношении своей жены к Бугаеву), сваливает всю ответственность на меня (как я когда-то на Бугаева, боже мой!)».
Итак, Любовь Дмитриевна и Белый решили уехать в Италию. Он бросается в Москву – добывать деньги. Оттуда идут «ливни писем»
Атмосфера в Гренадерских казармах все больше сгущается. Александра Андреевна – в страшной тревоге. Со своей способностью все усложнять и преувеличивать, она улавливает в оживившейся Любе нечто демоническое. Теперь, на ее взгляд, Люба напоминает уже не врубелевскую Царевну-Лебедь, но одну из малявинских пляшущих баб, только что увиденных на выставке мирискусников, – именно ту, «страшную и грозовую», с окаменевшим лицом, что изображена справа, отдельно от других.
Евгений Павлович Иванов 11 марта записал сбивчивый рассказ Любови Дмитриевны: «Я Борю люблю и Сашу люблю, что мне делать, что мне делать? Если уйти с Б.Н., что станет Саша делать… Б.Н. я нужнее. Он без меня погибнуть может. С Б.Н. мы одно и то же думаем: наши души это две половинки, которые могут быть сложены. А с Сашей вот уже сколько времени идти вместе не могу». («Они не одно любят. Ей он непонятен», – замечает от себя Е.П. Иванов) «Я не могу поняь стихи, не могу многое понять, о чем он говорит, мне это чуждо. Я любила Сашу всегда с некоторым страхом. В нем детскость была родна, и в этом мы сблизились, но не было последнего сближения душ, понимания с полслова, половина души не сходилась с его половиной. Я не могла дать ему постоянного покоя, мира. Все, что давала ему, давала уют житейский, а он может быть вреден. Может, я убивала в нем его же творчество. Быть может, мы друг другу стали не нужны, а вредны друг другу… Провожали когда Борю на вокзале в феврале, все прояснилось, и стало весело на душе, и Саша повеселел. А последние дни, с 8-го, Саша вдруг затосковал и стал догадываться о реальной возможности ухода с Борей».
Знаменательные признания! Хотя и чувствуется, что Любовь Дмитриевна поет отчасти с чужого голоса, именно с голоса Бори, Андрея Белого.
Три дня спустя, 14 марта, она заверила Евгения Ивановича, что «точку над i поставила», а еще через несколько дней послала Белому письмо, «где твердо сказала, что все кончено между ними». На деле твердость обернулась очередным колебанием.
А «бедный Боря» ударился в истерику. Болтал с первым встречным о своей драме, жаловался на жестокость Любы и засыпал и ее, и Блока, и Александру Андреевну сумасбродными письмами. Нужно дать хотя бы некоторое представление об их содержании и стиле. Пересказывать невозможно, приходится цитировать.
Андрей Белый – Александру Блоку (апрель 1906 года): «Ты знаешь мое отношение к Любе: что оно все пронизано несказанным. Что Люба для меня самая близкая из всех людей, сестра и друг. Что она понимает меня, что я в ней узнаю самого себя, преображенный и цельный. Я сам себя узнаю в Любе. Она мне нужна духом для того, чтобы я мог выбраться из тех пропастей, в которых – гибель. Я всегда борюсь с химерами, но химеры обступили меня. И спасение мое воплотилось в Любу. Она держит в своей воле мою душу. Самую душу, ее смерть или спасение я отдал Любе, и теперь, когда еще не знаю, что она сделает с моей душой, я – бездушен, мучаюсь и тревожусь. Люба нужна мне для путей несказанных, для полетов там, где «все новое». В «новом» и в «Тайне» я ее полюбил. И я всегда верю в возможность несказанных отношений к Любе. Я всегда готов быть ей только братом в пути по небу. Но я еще и влюблен в Любу. Безумно и совершенно. Но этим чувством я умею управлять… Саша, если Ты веришь в меня, если Ты знаешь, что я могу быть благороден, Тебе мне нечего объяснять, что бы Ты ни думал обо мне внешне, дурно и пошло. Ты – не такой. Ты должен взглянуть на мои отношения к Любови Дмитриевне только с двух противоположных точек зрения, Или поверить в несказанность моего отношения к Любе; но тогда, тогда я должен, прежде чем ехать за границу, или определяться в ненужном и внешнем, теперь же видеться с Любой… Если же все мои отношения к Любе мерить внешним масштабом (Ты на это имеешь право), тогда придется отрицать всю несказанность моей близости к Любе, придется сказать: «Это только влюбленность». Но тогда мне становится невозможным опираться на несказанный критерий; тогда я скажу Тебе: «я не могу не видать Любу». Но я признаю Твое право взглянуть на все «слишком просто», налагать veto на мои отношения к Любе. Только, Саша, тогда начинается драма, которая должна кончиться смертью одного из нас. Стоя на первой, несказанной, точке зрения, я готов каждую минуту сойти на внешнюю точку зрения. Милый брат, знай это: если несказанное мое кажется Тебе оскорбительным, мой любимый, единственный брат, я на все готов! Смерти я не боюсь, a ищу…»
Блок на эту ахинею не ответил.
Он не только не отвечал на многие письма Белого, но иные из них даже не вскрывал, и они так и остались нераспечатанными до конца тридцатых годов, когда я, подготавливая к печати переписку этих так остро столкнувшихся людей, не без душевного трепета разрезал нетронутые конверты.
Белый рвется в Петербург. Блоки просят не приезжать «ни в коем случае»: она – больна, у него – государственные экзамены.
- Предыдущая
- 69/185
- Следующая
