Детям (сборник) - Шмелев Иван Сергеевич - Страница 18

• Предыдущая
• 18/66
• Следующая

– Да, – перебил воробей, – я и забыл: Ваксы нет больше, господа…

– Как?.. – спросили вместе Мэри и Жук.

– Да. Это очень печально, но это так. Сегодня она упала на горе с бочкой и околела. Я видел, как живодер увозил ее на санях… Чик… чик… чик…

Все замолчали. Жук стал слегка подвывать.

– Цыц! – крикнул старый жокей. – Экий пес… Цыц, говорю!

Мэри опустила головку.

– Бедная Вакса!

– Она, – вдруг сказал воробей, – сделала свое дело… не как другие… Пойти проведать квартиру…

И воробей уже рылся в кормушке.

Мэри задумчиво стояла среди двора. Старик подошел к ней.

– Что, Мэри? Что, моя крошка? Скоро тронемся в путь.

Он взял ее за голову и просительно заглянул в глаза.

– Не выдай, родная!..

Приближался решительный день: пора ехать «туда». Подолгу оставался Числов в конюшне. Насыпав овса, он прислонялся к стройному корпусу Мэри, клал голову ей на шею и думал. Мэри переставала хрустеть, дрожала, тревожно косилась на дорогое ей, такое худое, желтое, небритое лицо. Она слышала тяжелые вздохи, она чувствовала, как дрожат руки, приглаживавшие гривку. И она отзывалась: ее все еще детское ржанье резало ухо, звенели стекла окошка, вздрагивал задремавший Жук. А когда старый жокей крестил ее, уходя, Мэри провожала его глазами, а Жук ворчал:

– Смотрите, какой скучный наш старичок…

На что воробей отвечал с ехидством:

– Есть некоторые, которые этого не замечают.

– Это жестоко! – кричала Мэри. – Я все бы сделала!..

– Вы-то чего придираетесь? – шипел воробей. – Только и разговору, что ли, что о вас?!

Совместная жизнь в конюшне становилась невыносимой. Жук ныл во сне, ворчал наяву. Мэри часами выслушивала колкости и вздыхала.

Воробей был словно пропитан ядом. Он злился последние дни на всех, обсиделся, расстроился, перья из него вылезли. А какой веселый малый был он всегда! Он любил смех, солнышко и бодро смотрел вперед. А теперь! Все вокруг было мрачно: вздыхал старый хозяин, хозяйка, озабоченная, все уходила куда-то, Надюшка болела и не выходила гулять, Сенька уныло слонялся возле конюшни, Жук часами лежал, уткнув в лапы тоскливую морду, Мэри… она уже не пугает его в кормушке. И воробей изнывал и шипел.

Раз как-то, когда Жук плакал во сне, воробей заметался и крикнул:

– Не могу!.. Не могу!.. Это… это… я не знаю что!.. Все дуются, плачут… Не могу я так!.. Какая это жизнь!..

Наутро он куда-то исчез.

Пасха прошла. Ранним утром старый жокей вывел Мэри в попоне, взял саквояж, где лежал забытый камзол и перламутровый хлыстик.

– Ну, Мэри… пойдем.

Он отошел в сторону и оглянул лошадь.

– Как хороша!.. Тебя увидят все, моя быстрая птичка, тебя увидят…

Мэри смотрела в пустую конюшню. Там было так скучно порой, особенно последние дни, когда улетел воробей. Там часто вздыхал этот скучный старик и звал ее: «Мэри! Мэри!» – точно просил о чем-то. Там добряк Жук часто лизал ей ножки. Там, наконец, этот юркий воробышек открыл ей то, что она должна сделать. Где он теперь?

Мэри осмотрелась, прислушалась… Пусто. Воробья не было. Ей стало страшно. Он бы ободрил ее, сказал что-нибудь на прощанье: он такой умный. Как дрожат руки хозяина! Вот он вынул красный платок, смахнул что-то с глаз, прощаясь с дочерью. Вон Надюшка стучит кулачком по стеклу и делает ручкой… Сенька сидит на крыльце и ревет. Знакомый белый кусочек, сахар, зажат в его пальцах.

«Фррр… фррр… Прощайте, я ухожу… далеко…» – хотела сказать ему Мэри.

Сенька вскочил, обхватил ее шейку, прильнул… Горячее что-то упало на вздрагивающие ноздри. Розовый шершавый язык захватил маленькую ладошку.

Ай! Что это?.. Ах, это Жук! Он лижет ее белую ножку и печально виляет хвостом. Глаза его мутные. Уши повисли.

«Прощайте, Мэри… – говорит он глазами. – Я останусь один, как раньше… Прощайте… Я скоро умру… никого не будет… воробей улетел… вас уводят… Я… я… плачу, Мэри… о вас…»

Он тряс головой и переступал с лапы на лапу.

У Мэри что-то схватило в горле. Она опустила головку и лизнула Жука в печальную морду.

– Я приеду… я скоро вернусь, и тогда… тогда мы опять заживем… весело… прилетит воробей…

– Вот он я! – крикнуло что-то в воздухе. – Что такое?.. Вас уводят?.. Хорошо, что поспел. Ну что же… ну… уф-уф… все хорошо… то есть, я хочу сказать… все будет хорошо… Не плачьте, Жучок… и вы, Мэри… не надо… я… я… мне так тяжело… Еще утром так вдруг тяжело стало… Я и полетел к вам… – быстро лепетал воробей, отворачиваясь и утирая крылышком носик. – Ах, как вы стали красивы!.. Вы лучше всех лошадей… Я знаю… я проживал на заводе… Только, только…

– Что? – спросила Мэри, растроганная.

Жук уже был не в силах стоять. Он присел на задние лапы и качал головой.

– Только… приезжайте опять!.. Да… и не поминайте… прошлое… Я так любил вас… очень…

Пррр… Он взвился, шарахнулся в конюшню, метнулся по ней, вынырнул, присел на ворота и пропал.

– Идем с Богом, Мэри, – сказал старый жокей.

Маленькая фигурка загородила дорогу. Это был Сенька.

– Зачем ты уводишь ее, зачем?.. Ты хочешь продать ее?..

– Да нет же… Мэри вернется… Она заработает много денег, глупыш!

– Не надо денег, не надо!.. Дедушка, оставь Мэри, оставь! Нам так скучно…

– Довольно, дурашка… Пусти.

Сенька уткнулся в ворота и плакал. Анна Федоровна крестила отца. За окном кричала Надюшка:

– Мэри! Мэри, прощай!..

Мэри услыхала знакомый голос и повернула голову. Сенька бежал за ней.

– Идем, идем, Мэри!.. – торопил старый жокей.

Жук плелся сзади. Он проводил до угла, следил, как Мэри скрылась за поворотом, и поплелся домой. Вечером он выл на задворках, а ночью, забравшись в пустую конюшню, плакал во сне.

Мэри появилась на скачках… Записанная от имени Васильковского, так как Числов не состоял членом круга, она не вызывала восторга спортсменов. Любовались, но спортсмены уклончиво говорили о ней. Высокая темно-рыжая Лэди легко обошла ее на первых трех скачках; на двух других Гром Болотникова и Пуля Запольского победили ее. Только в последнюю скачку она пришла второй, на голову за Лэди.

– Это случайно, – говорили спортсмены. – У Лэди ослабла подпруга.

Старый жокей готовил удар в тишине. Васильковский раздобыл денег и опять держал лошадей. Наездник Петров, по просьбе Числова, скакал на Мэри.

– Что же ты, старина? Ведь Мэри могла бы делать дела, она привыкла к тебе… – говорил Васильковский.

– А главная скачка? – сказал загадочно Числов. – Только тогда они увидят меня.

«Все идет, как я ожидал, – раздумывал Числов. – Она не в моих руках, Петров не знает ее. А скорость… – Он вынимал свою книжку. – Никто не знает ее… Разве она так скакала сегодня, когда на ней сидел я!.. Подождите, Гальтон… торжествовать еще рано… Скоро Числов наденет свой желтый камзол!..»

Мэри записали на главную скачку. Теперь старый жокей был спокоен. В публике носились смутные слухи, что Числов поедет за главным призом… Числов?.. Но ведь он, говорят, помирает на родине и послал только Мэри…

Гальтон был спокоен. Гордый несомненной победой, он иногда особенно пристально вглядывался в сухие белые ножки Мэри, покусывал губы и опять улыбался. Граф Запольский не раз останавливал на Мэри бинокль.

– А красива… только грудь узковата… Слаба она на хорошую скачку… – говорил он соседу.

– Слаба-то слаба, да… но этот Петров не дает ей полного ходу… Этот дуралей чего-то ее жалеет.

– Мэри может зарватся… Она горячий лошадка… и у нее слабый груд… – говорил Гальтон графу. – Ее легко зарезат на скачке… Лэди – железо… она победит.

День главных скачек выдался чудный. Грунт был сухой, что порадовало Числова: Мэри любила твердую почву. Но и Лэди лучше шла по сухому.

«Как бы Гром не пропал, – думал Болотников, – скользит он что-то…»

Гигантские трибуны для публики были полны: казалось издали, что миллионы грачей опустились сюда отдыхать.

• Предыдущая
• 18/66
• Следующая