Детям (сборник) - Шмелев Иван Сергеевич - Страница 53

• Предыдущая
• 53/66
• Следующая

– Значит… так уже ему занадобилось. На дрова, может, по случаю морозов… Уж это ему известно!

– Храбрые мои марша-лы-ы! – крикнул Наполеон.

Парни вытянулись, как по команде, и замаршировали плечо к плечу. Потому и маршировали, что – маршалы?

– Зарядить все пушки и орудия! – крикнул Наполеон и заходил притопывая, чтобы согреться.

– Чего ж он дров-то не зажигает? – спросил Васька.

– Не умеет, – усмехнулся дядин приказчик и хитро подмигнул мне: – Полиция не дозволяет, по случаю пожара.

Маршалы отмаршировали за кулисы, откуда послышался барабанный бой и труба. Началось самое интересное. Наполеон подошел к краю, погрел руки над лампой – так все и зашумели! – и прошептал:

– Чую, что несдобровать! А, плевать! – крикнул он лихо, плюнул и даже растер ногой. – А напоследок выпью… рому! – И ловко крякнул.

Весь балаган так и загромыхал. Дядин приказчик даже всплеснул руками и затопал:

– Ну до чего же ве-рно!..

Наполеон достал из кармана бутылочку и, подмигнув нам, забулькал. Все закричали «браво!».

– Маленько обогрелся! – крикнул Наполеон, подмигивая. – Ух, русские морозы!

– Да, брат, без ее плохо! – кричали сзади.

– А теперь… в страшный бой, и пусть судьба решит!..

Но не успел он договорить, как из-под его ног вырвался белый дым, словно вытряхнули муку, и поднялось что-то в белом, как привидение.

– Кто ты… о незнакомец? – крикнул Наполеон, махая шпагой.

Незнакомец ответил загробным голосом:

– Знай, несчастный, что русские непобедимы!

Ударили лихо трубы – «Ах вы, сени, мои сени…», и весь балаган загремел ногами и заорал «браво!».

Наполеон гордо откинулся и пырял воздух шпагой.

– Все силы ада супротив меня! – хрипел он. – Но я – Наполеон, властитель мира и народов! Кто ты?..

– Я… – словно завыло привидение, – конец твоему гордому ндраву! Слава твоя прошла!

И незнакомец провыл, что Наполеон помрет постыдной смертью середь моря-окияна на острове и тогда увидит его опять в последний раз!

– Кто же ты? – кричал Наполеон, пыряя шпагой.

– Кто я-аааа?! – завыл незнакомец ужасным воем. – Я… смерррть твоя!..

Простыня распахнулась, и мы увидели черное, расписанное белыми полосками, как скелет, а из-под пола выставилась сверкающая коса. Смерть подхватила косу и провела ею над головой Наполеона. Снизу задымилось, и едко запахло серой. Наполеон махнул шпагой, а смерть медленно пятилась и грозила косой. Наконец ушла.

– Ха-ха-ха! – хохотал страшно Наполеон. – Смерть? Плевать! Маршалы, ко мне! Начнем Бородинский бой!

– Начнем! – гаркнули маршалы, словно на лошадей, и выкатили пушку.

– Пали! – скомандовал Наполеон.

Грохнуло, и все заволокло дымом. И такая пошла стрельба, что стало страшно. Наконец затихло. Наполеон, кашляя от дыма, махнул платочком. Опять появились маршалы. Наполеон сел на пушку, а маршалы стали его разглядывать: не ранен ли?

– Ага! – крикнул Наполеон. – Русские не сдаются? В таком случае идем прямо на Москву!

– Ура! – заорали маршалы и стукнули мечами.

Занавес опустился. Вышел кто-то в хорьковой шубе и объявил, что завтра будут представлять бегство Наполеона из Москвы, русские пляски-апофеоз и дивертисмент с ножами и огнями, фокусы!

– Ай, Василь Сергеич!.. Какой представлятель знаменитый! – сказал дядин приказчик. – Земляк мой, всякие художества умеет.

Когда мы выходили из балагана, нас нагнал Василий Сергеич, уже в зеленом балахоне.

– Посмеялись, сударь? – ласково сказал он и погладил меня по башлычку. – Вот как на хлеб да на квас-то зарабатываем!

И попросил дядиного приказчика похлопотать для него работки.

– Найдется, опосля праздников наведайся, – сказал дядин приказчик.

– Одному-то бы ничего, да братнины сироты при мне…

– Для тебя отказу не будет. И сударь папашеньку попросит…

Когда мы пошли от балагана, по балкону ходила огромная черная голова, а бывший Наполеон колотил по ней палкой и кричал сиплым голосом:

– А вот дать сладких сухарей, чтобы издох поскорей! Проворней, проворней!.. Кхеа… кха… Ах, застрял в глотке возок льду… Проворней, проворней!.. Наполеона представлять пойду!..

– Пропащий человек! – сказал дядин приказчик.

– Почему – пропащий?

– Пропадет. В больницу его надо: кровью плюет, а он вон на морозе ломается, орет. А зато людям весело!

Я оглянулся на балаган, на зеленого человека, что-то кричавшего на народ, приставив ко рту руку, и мне стало чего-то грустно.

– Вот и получили удовольствие, – говорил мне дядин приказчик ласково, – и папашеньке скажете, что не один были, а со мной… сводил вас на представление кеятров, и денежек не платили-с. И со мной-с. Одним нехорошо в черный народ ходить-с… слова разные нехорошие и поступки-с. Так и скажите-с, что со мной, в сохранности. Орешков-с?..

Я все оглядывался. Вспоминал серое лицо Наполеона, и рукав его сюртука, и кашель. И флаги на пестрых балаганах уже не манили меня веселым щелканьем.

– А вы чего это приуныли? – спрашивал дядин приказчик весело. – Васька-то вон как прыгает! Без спросу ушли, что ли… боитесь, что трепка будет? А вы скажете, что со мной…

Пожалуй, и это меня тревожило. И было еще, другое.

1928

Жоржик…

Из длинного ряда ушедших дней встает предо мной хрупкая фигурка. Ясные глаза вдумчиво глядят на меня с бледного личика, и тонкий голосок спрашивает наивно-важно:

– Как вы на это смотрите?..

Где теперь он?

Когда мне становится особенно грустно, иду я туда, где могу встретить детей. Иду на бульвар, присаживаюсь на скамью и смотрю. Шумно и весело играют маленькие люди, и неведомая им жизнь, кажется, сама с улыбкой приглядывается к ним. Смотрю на оживленные лица, слушаю звонкие голоски. И хочется подойти к задумчивому мальчугану лет семи, с бледным лицом и ясными большими глазами. Хочется взять его за тонкие плечики, заглянуть в лицо и спросить:

– Ты не Жоржик?

Нет. Теперь он большой, большой. Теперь он уже не носит коротких штаников и башмачков на пуговках. Теперь уже не играет в лошадки, не горят его щеки и не открываются так широко глаза и не спрашивают, как бывало. Он теперь многое знает. А его сердце… прежнее ли оно?..

Не знаю.

Вспомнишь о Жоржике – и становится рядом с ним тощая и сгорбленная фигура старого Димитраки, с трясущейся головой, с клочьями ваты, вылезающей из продранной куртки. А вот и крупный корпус капитана, дяди Миши. Как сейчас вижу его, рослого и коренастого, словно вылитого из розовой меди, лет за пятьдесят, с обветренным, румяным лицом и седеющими подстриженными усами. Милый капитан! Вспоминаете ли вы о ваших «японских лозах» и черепахах? Милейший капитан! Он искусно водил по морям гигантские пароходы, исколесил океаны и повидал-таки свет. Он вынес сотни штормов и благополучно вошел в тихую пристань. Ему повиновались морские валы и бури, и все же он чистосердечно признался, что маленькое сердце для него неизвестнее морских глубин и течений, которые он знал как свои пять пальцев. Это именно он и высказал при первой же встрече.

– Прошу, – плавным и уверенным жестом указал он мне на кресло сбоку стола. – А-а… – протянул он, бросив взгляд на мою визитную карточку. – О вас мне говорили… Вы математик? А-а… Как раз то, что мне нужно. – Он говорил уверенно и кратко, точно отдавал приказания. – Математика – важная штука в жизни. Мера и цифра. Это важная вещь. Вы как на это смотрите? А в деле воспитания она положительно необходима. Не правда ли?

• Предыдущая
• 53/66
• Следующая