Ведьмины круги (сборник) - Матвеева Елена Александровна - Страница 25

• Предыдущая
• 25/72
• Следующая

Однажды мы оказались возле Михайловского замка, когда-то мрачного и таинственного, от чего ныне не осталось и следа, особенно в летний солнечный день. Этот замок был построен для самого странного, самого взбалмошного и, возможно, самого несчастного из всех русских императоров – Павла I. Он так боялся насильственной смерти, что велел соорудить для себя неприступный замок, чтобы скрыться за его стенами. Через сорок дней после новоселья он был в нем задушен.

Мы вошли в строгий граненый двор, и выяснилось, что можно попасть в замок и даже посетить выставку портретов русских царей и их родственников. Мы с большим вниманием на них посмотрели, глубокомысленно рассуждая о том, что в портретах остановилось время, – все эти люди – цари, их жены, дети и царедворцы – еще не знают своей судьбы, а мы уже знаем, что с кем случилось.

После замка я показал Катьке чижика-пыжика, и она бросила в воду монетку. Перейдя Фонтанку, на улице Пестеля я завел Катьку во двор-колодец, узкий, как труба, а дальше отправились по Моховой до Театральной академии. Здесь по-прежнему было много молодежи, очень разбитной и шумной. И я снова пожалел, что не из их компании, не их товарищ, не разделяю их проблем и не смеюсь их шуткам. Катька примолкла: возможно, она испытывала нечто подобное.

Я взял ее за руку, и мы поднялись по лестнице на галерею, к мраморным Аполлону и Венере. Все правильно, в Театральной академии людей должны встречать покровитель искусств и богиня красоты. Только у Венеры, символически прикрывавшей наготу руками, были отломаны пальцы. Невдалеке стояли два бюста сатиров с глумливыми рожами, охальными улыбками и гнилыми зубами. Мы заспорили, случайно здесь появились сатиры или нет. Катька считала – нет.

– Они олицетворяют какую-то грань театра, – сказала она.

– Какую?

– Не знаю. Возможно, сатирическую. Чувствуешь, «сатир» и «сатира» – родственные слова.

– Логично, – согласился я. – А Венере все-таки следовало бы приделать пальцы.

Мы пообсуждали, что еще следовало бы тут сделать. Например, покрасить стены не грязно-салатной масляной краской, а сделать цветную побелку. Стенды убрать. Хотя убирать их нельзя: на них фотографии давних преподавателей и студентов, тех, кто здесь учился и не доучился – не вернулся с войны. Это можно считать семейными фотографиями, историей актерской семьи. И дом этот – актерское гнездо. И какой он есть – он замечательный. И ребята здесь симпатичные, хоть и выпендриваются.

Потом мы пришли в зал с тусклым витражом, не пропускавшим света.

– Ух ты! – сказала Катька, рассматривая скульптуру, макеты декораций и камин с зеркалом.

Я стоял немного поодаль и наблюдал за ней. И вот она приблизилась к стеклу, за которым висело платье. Реакции не последовало, впрочем, в зале было полутемно, и никакая тень Офелии за Катькой по пятам не бродила. Но вдруг она растерянно обернулась и, увидев меня, прошептала:

– Это же…

Она смотрела на меня, словно ждала подтверждения, объяснения, а я молчал.

– Я все поняла, – наконец сказала она. – А вернее, ничего не поняла. Это же наше платье!

Она так и сказала: «наше».

– Это другое. Это костюм Офелии. А наше было сшито по этому образцу.

– Как странно, да? Очень даже странно.

– Я думаю, Люся видела платье или его эскиз. Наверное, она была знакома с Одиноковой О. Только так это и можно объяснить.

Я с трудом увел Катю от витрины с платьем. Мы прошли по канцелярскому коридору, постояли у круглого окошка на каменной винтовой лестнице, потом еще долго шатались по академии, смешиваясь с группами студентов или абитуриентов и изображая, будто и сами причастны к славному вузу. Мы настолько заразились радостной и раскованной атмосферой этого дома, что, увидев парня с ужасающе кислой физиономией около дверей ректората, Катька захихикала, а я, куражась, спросил у него:

– Быть иль не быть?

Его унылая физиономия не изменилась, казалось даже, нос и уголки рта еще больше опустились, но внезапно из него полилась монотонная скороговорка:

– Вот в чем вопрос. Достойно ль смиряться под ударами судьбы иль надо оказать сопротивленье и в смертной схватке с целым морем бед покончить с ними? Умереть. Забыться. – Неожиданно вместо серого, бесцветного голоса у него прорезался сочный баритон. – Ха-ха-ха! – дьявольски прохохотал он. Развернулся, издевательски элегантно вильнув одним плечом, и стал удаляться вальяжной походкой, как вдруг, словно нога у него подкосилась, присел, а дальше – захромал, захромал. И даже не оглянулся.

Но тут я изумился еще больше, потому что услышал:

– И знать, что этим обрываешь цепь сердечных мук и тысячи лишений, присущих телу, – негромко, но взволнованно декламировала Катька. – Это ли не цель желанная? Скончаться. Сном забыться. Уснуть… и видеть сны?

– Ну ты даешь!.. – только и мог я вымолвить.

Она хмыкнула. Тогда мы стали смеяться, и смеялись до изнеможения, животы держали.

Еще в тот день мы посетили церковь Симеона и Анны в конце Моховой. Катька купила свечки, и мы поставили их перед распятием, где уже цвел веселый садик огоньков. Их столько, сколько людей в последние пять минут зажгли их, вспомнив ушедших родных. Какое, должно быть, утешение для человека – верить в Бога, вечную жизнь и предстоящую встречу с близкими.

С Катькой мы провели две очень хорошие недели. Меня отпустили тревожные мысли, я никого не выслеживал, никакая тайнопись и вообще никакие тайны меня не волновали. Я жил единственно правильным и счастливым способом – сегодняшним днем. Как в детстве, как при папе в нашем Доме с башней.

Почти всякий раз, когда я вдалбливал своим оболтусам дроби, а потом проценты, Катька ждала меня, читая во дворе на скамеечке. Мы ходили с ней за ручку, как первоклассники, мы дружили без всяких там поцелуев и прочего. Я ни разу не слышал от нее про косматого геолога, постучавшегося к ямщику, а также про свалившихся в канаву ангелов и парящих в небе дьяволов. Мы выгуливали Гамлета, который, натягивая поводок, обнюхивал все углы и стволы деревьев, а иногда тащил за собой, подметая ушами асфальт и вынюхивая что-то, петлял, разыгрывая из себя розыскную собаку, идущую по следу. Совсем как я в недавнем прошлом. Но мои розыски были забыты, мне нравилась настоящая жизнь, походы в музеи, прогулки по городу с путеводителем и сидение в мастерской.

С чашками кофе мы вылезали из окна на крышу и, усевшись на нагретое за день железо, ловили кайф. Перед нами лежало море крыш: плоские, покатые и крутые, словно нахлобученные на глаза шапки, нарядные, с балюстрадами и башенками, с мансардными окнами, зеленые, коричневые, ржаво-красные и только что перекрытые, сверкающие серебром. На улицах мы редко задираем голову, чтобы увидеть крыши, паутину антенн и трубы. А печных труб в старых городах много. Они длинные и короткие, квадратные и даже круглые, закрытые домиками. Трубы редко стояли одиноко, обычно выстраивались, как корабли на параде. Там и сям султанами торчали верхушки деревьев. И все тонуло в розовом сиропе заката.

За это время погода ни разу не испортилась и мы с Катей ни разу не поссорились. Я радовался, что художники Сидоровы не проявляли признаков жизни, будто забыли про Катьку. Нервировала меня только мама. Я закончил занятия со своими подопечными, и теперь она требовала, чтоб я ехал домой. Она сказала Ди по телефону: «Он не понимает, что нынче значит прокормить лишнего человека». Тетка потом долго веселилась, называя меня «лишним человеком», матери же она грубовато ответила: «Авось не объест».

«Послезавтра поеду», – думал я, а вместо этого мы с Катькой путешествовали по Васильевскому острову, Мойке или Фонтанке. Срок отъезда откладывался со дня на день целую неделю, пока мать не сделала мне хороший телефонный втык. Я взял себя в руки и назначил последний срок: послезавтра. Свой прощальный день мы с Катькой решили посвятить Петропавловской крепости.

• Предыдущая
• 25/72
• Следующая