Богатырское поле - Зорин Эдуард Павлович - Страница 8

• Предыдущая
• 8/111
• Следующая

Белье под сильной ее рукой мягко чмокало и пенилось. Она откидывала спадающие на лоб волосы, не то морщилась, не то улыбалась. Аленка рядом полоскала Любашино белье, шлепала им по зеленоватой воде.

— Не уставайте, бабоньки! — донесся с берега натужный, с хрипотцой, старческий голос.

Бабы распрямили одеревеневшие спины, с любопытством разглядывая тщедушную фигуру странника. В сухонькой, как березовый сучок, руке его захватанная до блеска коричневая шелепуга, поверх кафтана из полосатой востолы — сумка рядная, лапти густо припорошены дорожной пылью.

— Далеко ли путь держишь, дедушка? — приветливо спросила Любаша.

— Ходил поклониться богородице,— собирая маленькое личико в морщинки, прошепелявил старичок.— Да супостаты разграбили святыню. В Рязань, слышь-ко, свезли икону-то, ко князю Глебу.

— Что так?

— Иду я из города,— не слыша ее, продолжал калика; перехватив шелепугу двумя руками, сел на склон бережка.— Иду я из города, а позади-то топ... Оглянулся — ба-атюшки! — кони резвые, бояр видимо-невидимо, сокольничьи да выжлятники. Шмыгнул я в кусты да лесочком, лесочком... Опас ноне большой: не доглядишь чего — тебя и в поруб. Княжеский суд короток.

Холодок пробежал у Аленки по спине.

— Не ропоти, божья коровка,— оборвала странника Любаша.— Аль соврал кто?

— Вот те крест, сам видал. Сюда скачут,— сказал богомолец. Бороденка торчала у него выхлестанным веником, острые, как хорьки, глазки вожделенно ощупывали столпившихся на помосте заголенных баб. — Берегитесь их, милые. Ярополк, сказывают, ох как до вашей сестры охоч!

Аленка заторопилась, выхватила у Любаши из рук белье, побросала в кадушку.

— Князя испугалась? — смешливо прищурилась Любаша.— Все врет странничек, зазря пужает...

— Дело есть,— побелевшими губами прошелестела Аленка и побежала по осклизлому берегу наверх, к Заборью.

— Ох, мамонька, беда-то какая,— кинулась она с порога к матери.— Вдогад мне, князья в деревню норовят. Странник сказывал — скачут сюда.

Мать подалась навстречу Аленке; на поблекшем лице ее играл нездоровый румянец.

— Как бы с Давыдкой чего не случилось,— проговорила она, опускаясь на скамью. Но тут же вскочила, мелкими шажками засеменила по избе, слепо тыкаясь то в один, то в другой угол. Остановилась перед лампадой, бухнулась на колени.

Аленка с отчаянием глянула на нее, выхватила из горшка две черные репы, отломила от лежащей на столе горячей ковриги кусок хлеба, запихнула все в рядно, сунула в буравок и выскочила из избы. Сразу же за избой она свернула на зады, легко перелезла через изгородь, быстро побежала к синеющему неровной грядой лесу.

Близко за деревней начинался болотняк — сухостой да вадеги. Но Аленка хорошо знала места и потому шла уверенно, легко перепрыгивая с коряги на корягу. Высокие мокрые кочки, будто торчащие из зацветшей воды нестриженые волосатые головы, податливо сминались под ее ногами, проваливались в трясину и снова всплывали позади Аленки, отекая черной слизью.

У Бездонного озера в осиннике было особенно темно и страшно. Аленка едва продралась через колючий бурелом, цеплявшийся за ее сарафан ломкими скрюченными пальцами. Сухие ветки трещали и осыпались в мутную воду. Аленка вздрагивала и останавливалась, поводя вокруг себя испуганными глазами. Солнце хоть и высоко, а в лесу все равно было страшно.От нагретого болота тонкими волокнами подымался пар, вытягивался вдоль искореженных стволов длинными, в саван запеленутыми фигурами. Белые тени нависали над Аленкой, кланялись безрукими телами, покачивали большими головами на тоненьких прозрачных шейках.

Аленка остановилась, чтобы перевести дух, а назад уж не поглядела; назад взглянуть было жутко — там, за плотной травой, и булькало, и вздыхало что-то огромное, лохматое, живое...

Не забредет княжеская охота в этакое нечистое логово, да и мужики побаивались сюда заходить; оно и ни к чему — ни птицы, ни зверя не водилось в окрестностях Бездонного.

— Ой! — вскрикнула Аленка, едва не попав поскользнувшейся ногой в зазывно распахнутую вадегу. Из болотного окна смотрели на нее два желтых глаза. Потемнело у Аленки в голове, подогнулись коленки. Но уж перемахнула она на соседнюю хлипкую кочку, а когда стрельнула взглядом по болоту, поняла, что и не глаза это, а солнце, пробившееся через туман, отразилось светлыми плошками в двух расплывшихся вокруг кочки глубоких окнах.

Скоро зыбун кончился, кочки тоже присели, стали ниже, а потом и совсем исчезли. Кой-где светло завиднелись березки. Аленка услышала шум ручья, остановилась и увидела сквозь заросли черной смородины горбатый шалаш. Сухие дрова потрескивали под навешенным над костром закопченным котелком.

— Никитка,— тихо позвала Аленка.

Из темного нутра шалаша высунулась взлохмаченная голова.

Вслед за головой показалось тело, укутанное полукафтаньем, а потом и ноги в стареньких, сильно поношенных ступнях. Человек поднял голову, и из-под всклокоченных русых волос глянули добрые темные, совсем еще молодые глаза. У парня было бледное, осунувшееся лицо, редкая бородка. За расстегнутым воротом рубахи нежно белела тонкая, почти девичья шея.

Аленка подалась вперед, ткнулась лбом в грубое рядно, свисавшее с узких Никиткиных плеч. Щеки парня покрылись румянцем.

— Жив, жив,— быстро прошептала Аленка, поднимая к его лицу глаза, наполнившиеся слезами.

Родом Никитка был не из Заборья, а из Мурома. В Заборье привела его великая нужда.

Был Никитка простым смердом. Помыкали им и боярский огнищанин, и боярский тиун. Тяжело жилось ему в Муроме, хоть и слыл он отменным мастером и с детства еще родителем своим Кирей посвящен был в хитрое плотницкое ремесло. Пойди-ка поброди по деревням да по боярским усадьбам — везде следы ловкого не то дедовского, не то отцовского, не то его, Никиткиного, топора. Научился Никитка тонко работать по дереву, чудо-зверями да жар-птицами расписывать терема. Наличники и причелины кружевами выходили из-под его резца. Так вырядит, бывало, простую избу, что ровно и не из дерева она, а из тонкой серебряной скани. Крылечко с витыми колонками — Никиткино, ставни в ягодках, в рябинках и смородиновом листе — Никиткины, боевой петух на коньке — Никиткин. И не работал он вроде, а колдовал — часы не считал, за мздой не тянулся: трудился и на бояр, и на простых мужиков, ходил по деревням с топором за кушачком — где остановится, там ему и очаг. Накормят его, приласкают — спасибо. Утром встанет, выпьет квасу — и снова в путь.

Но не по нутру, знать, пришлось боярину Завиду, что Никитка хоть и сидит на его земле, а вроде бы человек не подневольный. Ну, боярскую усадьбу разукрасит — за то ему и почет, и послабление, но чтобы тем же топором да беспортошной обели избы, как боярские терема, рубить — это уж не по закону, это уж боярину поперек души. И велел Завид строго-настрого запретить Никитке отлучаться от своей усадьбы: коли дела нет — ступай на пашню, ратай, следи за скотиной. Суровый был боярин, своенравный. Вольностей не терпел, а за ослушание наказывал.

Раз поставил Никитка крыльцо златокузнецу Онуфрию — призвал его к себе боярин и заточил в поруб. День сидит Никитка, два сидит:на третий прислал ему Завид вина и блюдо пряженой с чесноком оленипы: боялся боярин, как бы не отощал Никитка, потому что была ему от него большая польза. Обещал он самому князю прислать мастера, а княжеские милости, известно, неисчислимы...

Вино Никитка выпил — не пропадать же добру! — мясо съел, а благодарить боярина не стал: той же ночью, как выпустили из поруба, сбежал от Завида и подался по первому снегу во Владимир. То один шел, то приставал к купеческому обозу, таился в дремучих лесах от погони. А пришел ко Владимиру, остановился, очарованный, на Поклонной горе, долго вглядывался в белые стены Успенского собора, в церквушки и избы, раскинувшиеся по косогору, в ощетиненные частоколом высокие городские валы. Дымка спадала к заснеженной Клязьме: по реке, по черной унавоженной дороге тянулись длинной вереницей возы.

• Предыдущая
• 8/111
• Следующая