Три товарища - Ремарк Эрих Мария - Страница 32
- Предыдущая
- 32/98
- Следующая
– Господи, и как ты только ухитрилась найти такую комнату, Пат, – сказал я.
– Ведь когда люди сдают комнаты, они обычно ставят в них самую что ни на есть рухлядь и никому не нужные подарки, полученные ко дню рождения.
Она бережно передвинула вазу с цветами к стене. Я видел тонкую изогнутую линию затылка, прямые плечи. худенькие руки. Стоя на коленях, она казалась ребенком, нуждающимся в защите. Но в ней было что-то от молодого гибкого животного, и когда она выпрямилась и прижалась ко мне, это уже не был ребенок, в ее глазах и губах я опять увидел вопрошающее ожидание и тайну, смущавшие меня. А ведь мне казалось, что в этом грязном мире такое уже не встретить.
Я положил руку ей на плечо. Было так хорошо чувствовать ее рядом.
– Всё это мои собственные вещи, Робби. Раньше квартира принадлежала моей матери. Когда она умерла, я ее отдала, а себе оставила две комнаты. – Значит, это твоя квартира? – спросил я с облегчением. – А подполковник Эгберт фон Гаке живет у тебя только на правах съемщика?
Она покачала головой:
– Больше уже не моя. Я не могла ее сохранить. От квартиры пришлось отказаться, а лишнюю мебель я продала. Теперь я здесь квартирантка. Но что это тебе дался старый Эгберт?
– Да ничего. У меня просто страх перед полицейскими и старшими офицерами. Это еще со времен моей военной службы.
Она засмеялась:
– Мой отец тоже был майором.
– Майор это еще куда ни шло.
– А ты знаешь старика Гаке? – спросила она.
Меня вдруг охватило недоброе предчувствие:
– Маленький, подтянутый, с красным лицом, седыми, подкрученными усами и громовым голосом? Он часто гуляет в городском парке?
Она смеясь перевела взгляд с букета сирени на меня:
– Нет, он большого роста, бледный, в роговых очках?
– Тогда я его не знаю.
– Хочешь с ним познакомиться? Он очень мил.
– Боже упаси! Пока что мое место в авторемонтной мастерской и в пансионе фрау Залевски.
В дверь постучали. Горничная вкатила низкий столик на колесиках. Тонкий белый фарфор, серебряное блюдо с пирожными, еще одно блюдо с неправдоподобно маленькими бутербродами, салфетки, сигареты и бог знает еще что. Я смотрел на всё, совершенно ошеломленный.
– Сжалься, Пат! – сказал я наконец. – Ведь это как в кино. Уже на лестнице я заметил, что мы стоим на различных общественных ступенях. Подумай, я привык сидеть у подоконника фрау Залевски, около своей верной спиртовки, и есть на засаленной бумаге. Не осуждай обитателя жалкого пансиона, если в своем смятении он, может быть, опрокинет чашку!
Она рассмеялась:
– Нет, опрокидывать чашки нельзя. Честь автомобилиста не позволит тебе это сделать. Ты должен быть ловким. – Она взяла чайник. – Ты хочешь чаю или кофе?
– Чаю или кофе? Разве есть и то и другое?
– Да. Вот, посмотри. – Роскошно! Как в лучших ресторанах! Не хватает только музыки.
Она нагнулась и включила портативный приемник, – я не заметил его раньше.
– Итак, что же ты хочешь, чай или кофе?
– Кофе, просто кофе, Пат. Ведь я крестьянин. А ты что будешь пить?
– Я выпью с тобой кофе.
– А вообще ты пьешь чай?
–Да.
– Так зачем же кофе?
– Я уже начинаю к нему привыкать. Ты будешь есть пирожные или бутерброды?
– И то и другое. Таким случаем надо воспользоваться. Потом я еще буду пить чай. Я хочу попробовать всё, что у тебя есть.
Смеясь, она наложила мне полную тарелку. Я остановил ее:
– Хватит, хватит! Не забывай, что тут рядом подполковник! Начальство ценит умеренность в нижних чинах!
– Только при выпивке, Робби. Старик Эгберт сам обожает пирожные со сбитыми сливками.
– Начальство требует от нижних чинов умеренности и в комфорте, – заметил я.
–В свое время нас основательно отучали от него. – Я перекатывал столик на резиновых колесиках взад и вперед. Он словно сам напрашивался на такую забаву и бесшумно двигался по ковру. Я осмотрелся. Всё в этой комнате было подобрано со вкусом. – Да, Пат, – сказал я, – вот, значит, как жили пати предки!
Пат опять рассмеялась:
– Ну что ты выдумываешь?
– Ничего не выдумываю. Говорю о том, что было.
– Ведь эти несколько вещей сохранились у меня случайно.
– Не случайно. И дело не в вещах. Дело в юм, что стоит за ними. Уверенность и благополучие. Этого тебе не понять. Это понимает только тот, кто уже лишился всего.
Она посмотрела на меня:
– И ты мог бы это иметь, если бы действительно хотел.
Я взял ее за руку:
– Но я не хочу, Пат, вот в чем дело. Я считал бы себя тогда авантюристом. Нашему брату лучше всего жить на полный износ. К этому привыкаешь. Время такое.
– Да оно и весьма удобно. Я рассмеялся:
– Может быть. А теперь дай мне чаю. Хочу попробовать.
– Нет, – сказала она, – продолжаем пить кофе. Только съешь что-нибудь. Для пущего износа.
– Хорошая идея. Но не надеется ли Эгберт, этот страстный любитель пирожных, что и ему кое-что перепадет?
– Возможно. Пусть только не забывает о мстительности нижних чинов. Ведь это в духе нашего времени. Можешь спокойно съесть всё.
Ее глаза сияли, она была великолепна.
– А знаешь, когда я перестаю жить на износ, – и не потому, что меня кто-то пожалел? – спросил я.
Она не ответила, но внимательно посмотрела на меня.
– Когда я с тобой! – сказал я. – А теперь в ружье, в беспощадную атаку на Эгберта!
В обед я выпил только чашку бульона в шофёрской закусочной. Поэтому я без особого труда съел всё. Ободряемый Пат, я выпил заодно и весь кофе.
x x x
Мы сидели у окна и курили. Над крышами рдел ба» гряньш закат.
– Хорошо у тебя, Пат, – сказал я. – По-моему, здесь можно сидеть, не выходя целыми неделями, и забыть обо всем, что творится на свете.
Она улыбнулась:
– Было время, когда я не надеялась выбраться отсюда.
– Когда же это?
– Когда болела.
– Ну, это другое дело. А что с тобой было?
– Ничего страшного. Просто пришлось полежать. Видно, слишком быстро росла, а еды не хватало. Во время войны, да и после нее, было голодновато.
Я кивнул:
– Сколько же ты пролежала? Подумав, она ответила:
– Около года. – Так долго! – Я внимательно посмотрел на нее.
– Всё это давным-давно прошло. Но тогда это мне казалось целой вечностью. В баре ты мне как-то рассказывал о своем друге Валентине. После войны он всё время думал: какое это счастье – жить. И в сравнении с этим счастьем всё казалось ему незначительным.
– Ты всё правильно запомнила, – сказал я.
– Потому что я это очень хорошо понимаю. С тех пор я тоже легко радуюсь всему. По-моему, я очень поверхностный человек.
– Поверхностны только те, которые считают себя глубокомысленными.
– А вот я определенно поверхностна. Я не особенно разбираюсь в больших вопросах жизни. Мне нравится только прекрасное. Вот ты принес сирень – и я уже счастлива.
– Это не поверхностность; это высшая философия.
– Может быть, но не для меня. Я просто поверхностна и легкомысленна.
– Я тоже.
– Не так, как я. Раньше ты говорил что-то про авантюризм. Я настоящая авантюристка.
– Я так и думал, – сказал я.
– Да. Мне бы давно надо переменить квартиру, иметь профессию, зарабатывать деньги. Но я всегда откладывала это. Хотелось пожить какое-то время так, как нравится. Разумно это, нет ли – все равно. Так я и поступила.
Мне стало смешно:
– Почему у тебя сейчас такое упрямое выражение лица?
– А как же? Все говорили мне, что всё это бесконечно легкомысленно, что надо экономить жалкие гроши. оставшиеся у меня, подыскать себе место и работать. А мне хотелось жить легко и радостно, ничем не связывать себя и делать, что захочу. Такое желание пришло после смерти матери и моей долгой болезни.
– Есть у тебя братья или сёстры?
Она отрицательно покачала головой.
– Я так и думал.
– И ты тоже считаешь, что я вела себя легкомысленно?
- Предыдущая
- 32/98
- Следующая