Гибель волхва - Осетров Геннадий - Страница 19

• Предыдущая
• 19/35
• Следующая

Вокруг на земле лежали щепки и свежая стружка, ее собирали и осторожно опускали на огонь.

После долго усталого молчания стали разносить огонь по веси — подожгли четыре больших костра во всех сторонах Гривы, потом накололи лучины и, возжегши ее, почти бегом понесли в свои избы.

Прикрывая огонек ладонью зашагал по улице и Всеслав. Ветер гонял над дорогой густой дым, в нем появлялись и пропадали спешащие мужики.

Пройдя несколько шагов по краю дороги, волхв свернул и поднялся в ближайшую избу. Осторожно перенос он через порог горящую лучину, закрыл за собой дверь, осмотрелся.

Из окна через всю избу тянулся длинный узкий луч солнца, упиравшийся в пустой ушат для воды. Всеслав разжег печь, пошел в горницу, остановился

— на полатях неподвижно лежали люди с белыми, мертвыми лицами. Справа, головами друг к другу, вытянулись старик и баба, штанина у мужика задралась почти до колена, и на тощей ноге виднелся темный, давно заживший шрам.

Повсюду гудели мухи, часто влетавшие в солнечный свет. Волхв подошел к покойникам, закрыл им глаза, вернулся к печке — священный огонь тут уже не был нужен, — стал разбирать поленья. Он так задумался, что не сразу услышал чьи-то слова.

— Огневицу-лихорадку огнем пугаешь?

Вздрогнув от неожиданности, Соловей поднял голову; сверху на него глядела маленькими мокрыми глазами древняя старуха. Во ввалившемся рту ее страшно торчал одинокий желтый зуб.

Старуха и волхв долго в упор смотрели друг на друга, потом она протянула к нему тонкие черные руки с длинными костлявыми пальцами. Всеслав осторожно снял ее с печи и ахнул от удивления — в бабе совсем не было веса.

В горнице он остановился, не решаясь положить старуху возле трупов.

— На пол опусти, — прошелестела она ему в ухо.

Волхв сперва посадил ее, потом, постелив несколько бараньих шкур, перенес на них. Старуха вытянулась навзничь и закрыла глаза. Волхв сел рядом.

— Я помру сейчас, подожди немного, не уходи, — заговорила старуха. Она произносила слова едва слышно, однако они тяжело и уверенно расплывались по избе.

Мухи закружили над ее лицом, одна села на глаз, и старуха, отгоняя ее, шевельнула веком. Черное бездонное око, уже увидевшее ирье, уставилось на Соловья.

— Меня мать с отцом Забавой назвали, а в веси люди кликали Оладьей… девкой я пышная была, белая… привыкли… видишь вот, какая я, а все Оладья, — растянула посиневшие губы умирающая. — Они вон, — шевельнула она головой, — дочь, зять, внуки — все Оладья да Оладья, а первые померли. Зять-то испугался, плакал, видно, не устал еще от жизни…

Старуха надолго умолкла; Всеслав ждал, потом поднялся, подложил в печь дров. Сизый дым гуще потек к потолку.

Когда он вернулся, Оладья не пошевелилась, только дрогнули веки.

— Ждешь? — едва слышно спросила она.

Соловей промолчал.

— Богов мы обидели… за вины наши и навели они бедствие… человек ведь не знает ничего, все боги…

Она опять умолкла, но вдруг громче прежнего произнесла:

— Соловей, дай скорее помереть! Избавь… не продлевай жизнь, сил больше нет. Все мои уже перед Родом стоят — пусти к нему! Избавь от жизни!

Перебирая по полу паучьими пальцами, она потянулась к волхву усохшей рукой.

— Детство все не забывается, его жалко, помоги помереть! Мука не страшна, память сердце гложет!

Медленно и тяжело Забава повернула голову и помутневшими глазами взглянула на Всеслава.

— Помоги, — прошептала она.

Волхв поднялся, взял на пороге свой туес, стал выкладывать на стол травы. Достав болиголов, он обернулся к старухе. Ты умоляюще смотрела на него. Передвинувшийся солнечный луч подбирался по полу к ней.

Нигде в доме не оказалось воды, и Всеслав вернулся к Забаве, склонился к ее лицу.

— Воды принесу! Потерпи!

Дым священного огня все еще клубился среди изб Липовой Гривы. Полыхали на концах улицы костры, но людей нигде не было видно.

Мокрая ременная веревка все выскальзывала из ладоней волхва, пока он поднимал из колодца воду. Наполнив ушат, Всеслав сел на край колодца; ему очень не хотелось возвращаться к умирающей Забаве: там был жуткий предсмертный полумрак, здесь же тепло светило солнце, тихо поскрипывало висящее за спиной на журавле ведро, а перед глазами металась бабочка-капустница.

Однако бездействие нужно было прерывать; волхв поднялся, взял ушат, пошел к выморочной избе.

Услыхав тоскливый скрип двери, старух чуть пошевелилась. Всеслав налил воды в латку[38], поставил на огонь, дождался, пока она закипит, всыпал болиголов, сдвинул к краю печи и накрыл сверху полотенцем.

Затем Соловей осторожно подошел к Оладье и снова опустился перед ней на пол. При каждом вздохе в тощей груди умирающей старухи булькало, словно там что-то переливалось с места на место. Солнечный луч совсем сплющился и теперь узенькой полоской пересекал морщинистое серое лицо Забавы. Она все-таки почувствовала приближение волхва, медленно раскрыла глаза, зашевелила губами.

— Давай, — выдохнула старуха.

Никогда прежде Соловей не давал яду людям; сегодня, до этого мига, ему казалось, что он поступает правильно, прекращая страдания обреченной Оладьи, но теперь что-то неясное остановило его.

Забава догадалась о его испуге.

— Помоги умереть, память гложет, тяжело… — прошептала она.

Всеслав процедил отвар, опустил в него палец — отрава была очень горячей, и он воткнул дно кружки в воду в ушате.

Потом свои шаги от стола к старухе он будто считал, так медленно и напряженно он их делал. Склонившись на коленях к Забаве, он поднял ее легкую голову, поднес ко рту кружку. Единственным зубом она прижала к нижней губе ее край — и яд вытек в старуху. С каждый глотком она оживала, разглаживалось и светлело лицо, из глаз уходил туман.

— Роду о тебе доброе слово замолвлю, — опрокинулась опять на шкуры Оладья. Она долго молчала, но вдруг, словно вспомнив что-то, пошевельнулась и заговорила:

— Умирать легко, запомни, память только страшна, я ведь ребенком была, дитем светлым, а теперь все… ушло все… а один денечек помню… как хорошо было, хорошо… Нет, ты мне помоги, совсем помо…

Внезапно рука старухи поднялась, и она твердыми холодными пальцами сильно сжала ладонь волхва; губы ее мелко задрожали, задергались веки на высохших глазах, потом затрепетало все тело, будто полоснула по нему жестокая судорога, и ее рука, громко стукнув, упала на пол.

Тишина ворвалась в избу. Лишь потом Всеслав стал различать гул мух, носившихся над мертвецами, и треск горящих в печи дров. Он накрыл лицо умершей Оладьи мокрым от яда полотенцем, выплеснул на огонь остатки болиголова, шагнул к двери.

На пороге он остановился и обернулся: мертвая изба потемнела, лишь напротив печки по темной стене еще бегали блики от догорающего священного огня.

Выйдя на крыльцо, он увидел бредущих по улице, среди дыма и пыли, оставшихся живыми в веси смердов. Мрачные мужики, бабы в чистых поневах, с детьми на руках, притихшие подростки безмолвно шагали вслед за Опенком, несшим за связанные лапы большого белого петуха. Переемщик был сильно пьян.

Услыхав стук двери, смерды приостановились, глядя на волхва; один Опенок, ни на что не обращая внимания и неловка переступая подгибающимися ногами уходил дальше.

Соловей сошел с крыльца и вместе со смердами зашагал из веси. Шли медленно, долго. Всеслав думал и никак не мог понять, как же получилось, что он послушался старуху и дал ей отраву. Его будто околдовали: вместо того, чтобы исцелять, он убил, убил своими руками, спокойно, уверенно; и ведь шевельнулась же в нем тайная радость, когда Оладья сказала, что донесет о нем, волхве-изгое, Роду и великий бог не забудет эту весть. Нет, нет, оборвал себя Соловей. Ничего, кроме сострадания к умирающей, в нем не было, и не для выгоды перед богом протягивал он яд Забаве.

• Предыдущая
• 19/35
• Следующая