Гибель волхва - Осетров Геннадий - Страница 2

• Предыдущая
• 2/35
• Следующая

Будто забыв о пище, седовласый, ссутулившись, долго задумчиво глядел на текущую перед ним реку. Сегодня на рассвете он ходил в небольшую соседнюю весь[1] Чижи, куда недавно нагрянули страшные люди, до сих пор только осенью, в полюдье, приходившие на эту землю за данями.

Но еще прежде появился в Чижах человек-попин в черной заморской одежде и стал ругать русских кумиров, бросал в них на капище камнями, поносил смердов-пахарей[2] и на полупонятном языке рассказывал о другом, никому тут не ведомом боге Христе. Попин бродил по веси несколько дней, потом исчез, но скоро в лесу нашли его изодранный зверьем труп.

Теперь в Чижи прискакали княжий вирник[3] и двенадцать воинов-отроков[4]. Наложив на жителей веси поголовную дикую виру-дань, княжьи люди велели поставить в один стук христианскую церковь-кумирню. Новый попин, прозванный за суетливость Куликом, долго объяснял смердам, как ее надлежит возводить, царапал щепкой по земле, втолковывая плотникам задание.

Седой волхв Всеслав по кличке Соловей уже видел в своей жизни избиение русских кумиров и теперь понимал, что попин и вирник силой принудят смердов сооружать чужеверное капище. Это было страшно, но как избежать напасти, он не знал. Издали, хоронясь от пришельцев, следил сегодня волхв за действиями попина-византийца, потом осторожно ушел и теперь потерянно сидел на речном берегу. Ему было ясно, что неодолимая опасность вплотную подошла к здешним смердам.

Закрыв глаза, Всеслав склонил голову и замер в тревожном оцепенении. Потом память его стала постепенно оживать, вынося из глубин далекого детства самые яркие видения.

Тогда, почти сорок лет назад…

Вечная вода Клязьмы была совершенно черной, и восьмилетний Всеслав понимал, что у реки нет дна. Он сидел на корме небольшого челна и протыкал костяным крючком червя. Потом он бросил его в воду, коротко булькнуло глиняное грузило, и на недвижимой реке замер светлый деревянный поплавок. Сбоку его освещал костер, горевший на носу лодки на дубовой «козе», перед которой стоял на коленях отец Всеслава Ростислав. На дне челна в мокром лыковом мешке шевелилась пойманная рыба.

При каждом движении людей от челна по сторонам разбегались мелкие волны, и тогда серое пятно на воде от костра морщинилось, рябилось. На темных бесшумных берегах черным частоколом стоял лес, а над ним в бескрайнем небе сверкали большие звезды.

Мальчик изредка брал черпак и выплескивал из челнока воду. Отец перекладывал в левую руку острогу и оборачивался на шум. С шеи у него свисал науз-амулет — небольшая дощечка с прилепленным к ней листом подорожника, — и маленькая тень от науза тоже раскачивалась на воде.

Потом они опять замирали, и — каждый раз неожиданно для Всеслава — отец метал острогу в реку, громко плескалась пронзенная рыбина, и ее заталкивали в мешок.

Стало рассветать, повеяло сырой зябкой прохладой. У ближнего берега вдруг зашумели, зашлепали в воде бобры. Отец ладонями подгреб туда, взял из костра горящее тонкое полено и долго вглядывался в темному. Однако там опять установилась тишина.

Бобры больше не плескались, и отец, отбросив в реку головню, взялся за весло. По неподвижной воде скоро причалили к своему берегу, оттащили подальше от реки челн и зашагали наверх. Отец закинул на плечо мешок с уловом, а Всеслав, укутавшись в шерстяную накидку-ворот, нес весло, удочки и острогу.

Перед ними впереди, в трех перестрелах стрелы, лежала тихая сейчас весь Липовая Грива. Позади темных спящих изб чернели защищенные плетнями от лесного зверья огороды.

Небо все теплело и теплело; серая пелена прогревалась и заменялась нежной голубизной рассвета. Лес, еще недавно мрачный и опасный, постепенно оживал.

Мужик и мальчик часть пути прошли берегом, потом повернули от реки и двинулись к одиноко поднимавшемуся перед лесом холму — Ярилиной плеши, — на вершине которого было капище великого бога Рода.

Как обычно, над холмом поднималась струя светлого дыма.

Рыбаки медленно взошли на вершину холма. У входа в кумирню, огороженную невысоким забором из врытых бревен, отец опустил на землю мешок, вынул большого сига, шагнул к богу.

Крашеный деревянный Род возвышался над всей округой; у его подножья тлел костер, в нем потрескивали угли и легкий, как пух, серый пепел медленно отлетал в стороны.

Отец принес несколько поленьев, опустился перед кумиром на колени. Всеслав замер рядом. Воткнутая в прогоревший костер лучина скоро задымилась, потом плотный белый дым окутал дрова, но тут же сквозь него прорвался огонь, и костер громко затрещал. Дым улетал с вершины холма к лесу, позади которого поднималось солнце. Клязьма, еще недавно холодно серебрившаяся среди весенней зелени, сделалась золотой. На густо поголубевшем небе появились тугие белые облака.

Костер жарко запылал, и тогда отец положил в него принесенную рыбу; сиг сперва круто изогнулся, но сразу же мертво распластался на красных углях и задымился. Всеслав глядел на сгорающую рыбу, потом, следя за дымом, поднял вверх глаза.

Серая струя уплывала вверх, тянулась высоко-высоко к небу, туда, где было ирье-рай и куда вместе с дымом улетали души всех отживших свой срок на земле. Теперь мальчик с трепетом надеялся разглядеть там навьи-души своих бабушки и дедушки и их бабушек и дедушек, которые жили там, но часто прилетали в его баню.

Однако дым просто растворялся в небе над Ярилиной плешью, и ничего удивительного там не объявлялось.

Потом отец старательно подгреб в кучу жаркие угли, положил на них еще несколько поленьев, и рыбаки двинулись в весь. Через несколько шагов Всеслав обернулся и испуганно приостановился: густой дым, укутывавший теперь почти всего кумира, наверху отклонялся в сторону, и оттуда на мальчика глядел освещенный солнцем великий Род.

Изба Всеслава была крайней в веси, ближе других к Клязьме. Когда обогнули плетень и подошли к воротам, мальчик увидел сходящую с крыльца мать. Она остановилась подле овина и стала разбрасывать курам корм. Услышав стук ворот, мать последний раз проговорил «пыра-пыра!», опрокинула вверх дном лукошко, повернулась к рыбакам.

— С богатым уловом, кормильцы! — улыбнулась она.

Отец засмеялся. Обрадовался и Всеслав — он любил дни, когда в избе наступало веселье. Особенно приятно было вечером: отец садился возле печного столба[5] и негромко красиво пел, дергая звенящую тетиву лука. Когда темнело и Всеслав начинал дремать, отец поворачивался к нему и почти шептал всегда одну песню: «Ходит Сонко по улице, носит спанье в рукавице, вступи же, Сонко до нас…»

Сейчас в избе по-особенному тихо, тепло и пахнет так, как не пахнет ни в каком другом месте на земле. После прилета жаворонков[6] прошло много дней, но настоящее тепло все не наступало. Лишь изредка, как сегодня, на небе горело теплое солнце, чаще же на весью стояли черные грозные тучи, из леса выплывал и окатывал избы сыростью холодный ветер.

— Полезай на печь, подремли, — велела мать. — А мы с отцом рыбу в погреб уложим.

Мальчик разулся, подошел к печке, заглянул в подпечье, куда по вечерам ставил для домового-лизуна блюдце с молоком. «Опять незаметно подобрался», — с удивлением подумал он, не увидев ни капли молока. Всеслав хорошо знал, что в избе издавна живет очень добрый домовой. Лизун неоднократно будил его по ночам, настойчиво толкая в бок, но пробудившись, мальчик, как ни озирался, домового не успевал увидеть.

Сейчас, взобравшись на теплую печь, он устало вытянулся, но тут же повернулся на бок, глянул вниз. Отец в светце менял лучину, она разгоралась и чуть освещала отцово лицо. Оно показалось Всеславу совершенно незнакомым, он удивился, стал вглядываться внимательней, но скоро изба осветилась, и отец ушел.

• Предыдущая
• 2/35
• Следующая