Прекрасная Габриэль - Маке Огюст - Страница 38

• Предыдущая
• 38/184
• Следующая

Поедая вкусное кушанье, приготовленное Грациенной, Генрих хотел продолжать разговор об этом благодетельном монахе, советы которого подстрекали его любопытство, именно по причине их доброжелательства.

— Милая красавица, — сказал он, — я не знаю, ел ли сегодня ваш монах более вкусную рыбу и лучше приправленную, но во всяком случае, если у него повар даже лучше, то общество не лучше. Я исключаю те дни, когда вы исповедуетесь у него.

— Я не исповедуюсь у него, — сказала Габриэль.

— Извините, мне кажется, вы сказали…

— Что дом Модест — мой советник, а не исповедник.

— Это различие…

— Очень важное, потому что приор не может исповедовать, и многие добрые католики жалуются на это.

— Я теперь уж совсем не понимаю, — перебил Генрих, — почему же этот приор не может руководить совестью?

— Потому что у него парализован язык, и, следовательно, он не может говорить.

— Вы мне сейчас говорили, что он вам сказал.

— Он велел мне сказать.

— Через кого?

— Через брата говорящего.

Лицо Генриха снова изобразило удивление.

— Это еще что? — спросил он. — Говорящий брат! Это какая же должность?

— Должность говорящего брата. Приор в параличе и не может говорить, но он думает, он знает, судит, и надо же передавать свои идеи, мнения… Это передает говорящий брат.

— Как это странно! — воскликнул король, отталкивая свою тарелку, такой сильный интерес возбудил в нем этот говорящий брат. — Будьте так добры, объясните мне механизм разговора между приором, говорящим братом и тем, кто пришел советоваться с приором.

— Ничего не может быть проще, государь.

— Стало быть, я глуп и опьянел от ваших прекрасных глаз. Я, право, не понимаю.

— Предположим, что я иду в монастырь советоваться с приором. Знайте прежде всего, что это человек необыкновенный.

— Да… Очень хорошо.

— Да, это был, говорят, отличный оратор, один из тех редких гениев, которые управляют словом, он был лигером во времена Генриха Третьего, но ныне исправился.

— С тех пор как онемел?

— С тех пор как согнулся под строгой рукой Господа. Господь послал ему два страшных испытания.

— А второе какое же?

— Страшную толстоту, настоящую болезнь, нечто такое, что сделало бы смешным всякого, кроме этого праведного человека, если бы не уважение, которое ему доставляют его терпение и знаменитая репутация.

— Как, неужто он такой толстый? — удивился Генрих Четвертый, который употреблял все усилия, чтобы сохранить серьезный вид.

— Я не думаю, — прибавила Габриэль, — чтобы достойный приор мог пройти в эту дверь.

— В которую проходят ослы с двумя мешками!.. Черт побери!.. Какая болезнь! — вскричал Генрих. — И вы говорите, что он переносит ее…

— Геройски. Он никогда не жалуется.

— Подумайте, что он нем, а это, не во гнев вам будь сказано, несколько уменьшает его заслуги.

— О! Если бы он жаловался, это можно было бы узнать от брата говорящего.

— Это правда. Ну, продолжайте, сделайте милость. Вы хотели объяснить, как приор сообщает свои мысли переводчику.

— Знаками рук и пальцев. Это условный между ними язык. Часто даже достаточно одного взгляда. У приора глаза еще очень живые. А глаза брата Робера — так зовут брата говорящего — так быстры, как у вольного воробья. Молния не так быстра, как этот размен самых сложных идей между приором и толмачом.

— Неужели?

— Это возбуждает удивление, восторг тех, кто к этому не привык.

— Вы привыкли?

— Конечно, потому что я столько раз советовалась.

— Но вам сначала надо было выучиться. Как к вам пришло желание советоваться с приором?

— Отец мой привел меня к нему, чтобы я послушала хороших советов. Репутация приора предшествовала его приезду в Безон. Он прежде жил в Бургундии, в приорате, отданном ему покойным королем. Там-то с ним и случилось несчастье.

— Паралич или толстота?

— Паралич, но сделайте милость, государь, не смейтесь над бедным приором. Его советы вам самим были бы полезны, несмотря на всех ваших военных и финансовых советников, несмотря на помощь Рони, Морне, Шиверни и других мудрецов.

— Если приор мне посоветует любить вас, как он советовал вам любить меня, я согласен. Но я боюсь, что он станет советовать мне совсем другое.

— О! Во-первых, он предпишет вам повиновение его предписаниям.

— Каким?

— Отречься от заблуждения, признать совершенство католической религии и успокоить всех ваших подданных этим искренним обращением к истинным доктринам.

Мимолетная улыбка появилась на губах короля, который сказал себе, что это уже сделано.

— Не слишком ли отважен дом Модест, вверяя свои политические теории этому болтливому — нет, говорящему брату?

— О! Их взаимное доверие укреплено на прочном основании.

— Пусть так, но вы, рассказывая ваши дела поверенному дом Модеста, не поступаете ли неосторожно? Ваш отец может узнать все, что мы от него скрываем, говорящий брат может поговорить с месье д’Эстре.

— Нет, ведь это он передает мне приказание любить вас и направить вас к истинной религии. Он не скажет моему отцу, я уверена в его скромности, несмотря на дружбу, которая существует между моим отцом и монахами св. Женевьевы. Если бы мой отец узнал, что из меня хотят сделать орудие спасения души, мне оставалось бы только приготовить орудие моего мученичества.

Король, все еще улыбаясь и поглаживая свою широкую бороду, сказал:

— Я дал бы многое, чтобы послушать, как немой отец и говорящий брат подают вам советы, и еще прибавил бы кое-что, чтобы посмотреть, как вы слушаете. Пользуетесь ли вы этим, по крайней мере?

— Слишком много!..

— А не думаете вы, что эти монахи могут вас обманывать?

— Сразу видно, — сказала Габриэль, пожимая плечами, — что вы не знаете ни приора, ни брата Робера. Зачем им обманывать меня? Какая им прибыль?

— Хоть бы для того, чтобы знать, что я делаю. Такая хорошенькая шпионка, как вы, это клад, и Филипп Второй или де Майенн дорого заплатили бы вам за отчет, который вы доставляете даром о поступках короля Генриха Четвертого.

— Я опять говорю вам, что я не пересказываю ничего, — сказала обиженная Габриэль, — говорю вам, что вы не делаете ни шага, ни жеста без того, чтобы приор и брат Робер этого не знали. Должно быть, небо вдохновляет дом Модеста. Вы помните, как таинственно посещали вы сначала моего отца? Вы говорили, что дело шло о государственных тайнах. Конечно, мой отец скорее дал бы себя изрубить, чем изменил бы вам. Однако ваши посещения очень его стесняли. Кто же предупредил меня о ваших намерениях по отношению ко мне, когда я сама еще их не подозревала? Дом Модест. Кто меня предупредил, что вы назначите мне свидание? Дом Модест. Кто меня научил, как мне вести себя на этих свиданиях? Все дом Модест через брата Робера.

— А, — вскричал король, — вам предписывали ваше поведение?

— Конечно.

— Ваша строгость, ваше сопротивление — все это было предписано заранее как порядок церемонии?

— Да, государь, и это было очень благоразумно. Я так неопытна, что, может быть, погубила бы и вас, и Францию, и себя.

— Но эти монахи — мои отъявленные враги! Зачем они вмешиваются в мои дела?

— Затем, чтобы спасти вас и государство.

— И вы продолжаете их слушать, несмотря на мои нежные мольбы?

— Упорно. Я спасу вас против вашей воли.

— Вы не смягчитесь?

— Я полюблю только католика.

— Все это из повиновения глупому приору?

— Дом Модест глуп? Брат Робер не имеет орлиного полета, как его приор, но чтоб передать мысль…

— Достаточно и гусиного пера. Этот брат Робер — какой-нибудь ханжа, какая-нибудь каретная кляча, низенькая и толстая.

— Нет, он высок, сух, тонок, и, когда стоит на своих длинных ногах, бедняжка похож на меланхолическую цаплю. Но он очень добр, и все, что он мне говорит, я слушаю и принимаю… Я его люблю и не хочу, чтобы над ним насмехались или чтобы ему желали зла.

— Ну, вам будут повиноваться, как всегда.

• Предыдущая
• 38/184
• Следующая