Прекрасная Габриэль - Маке Огюст - Страница 43

• Предыдущая
• 43/184
• Следующая

Утомленный Эсперанс отвечал «да» движением головы.

— У нас не будет ни судей, ни писарей, — прибавил Крильон. — Мы не будем производить следствия, я сам тайно устрою это ла Раме. Понти, вели оседлать свою лошадь. Кстати, что сделалось с бедной лошадью Эсперанса?

— Моя бедная Диана! — прошептал раненый.

— Вероятно, она осталась привязанной к дереву, где я видел ее вчера, — сказал Понти.

— Там, где убивают, могут и красть. Но за лошадь заплатят так же, как и за удар ножом. Прощайте, Эсперанс, мужайтесь, не думайте ни о чем, кроме меня. Лошадь, Понти!

Гвардеец побежал, но наткнулся на пороге на женевьевца, который входил с письмом в руке.

— К месье де Крильону, — сказал монах.

— Что это такое? Почему узнали, что я здесь? — с удивлением спросил Крильон.

— Какой-то незнакомец отдал эту записку брату-привратнику, к кавалеру де Крильону, — отвечал монах.

Крильон взял письмо и поспешно сжал его в руке, как только узнал почерк.

«Король здесь! — подумал он с беспокойством, — что такое случилось?»

Он с жадностью прочел. Лоб его тотчас прояснился.

— Очень хорошо, — сказал он Понти со спокойным видом, — я не поеду. Попросите у приора, — обратился он к монаху, — позволения войти в монастырь одному моему другу, который нечаянно узнал, что я здесь, и хочет сообщить мне что-то важное.

— Я не могу идти к приору, — отвечал монах, — но я обращусь к брату говорящему.

— К брату говорящему? — с удивлением сказал Крильон, потому что это странное название всегда производило свое действие.

— Он один имеет сношения с нашим приором, и он один может передать ему вашу просьбу.

— Что это за говорящий брат? — спросил Крильон Понти, когда монах вышел. — Вы знаете?

— Нет, — отвечал гвардеец. Оба посмотрели на Эсперанса.

— И я не знаю, — прошептал он.

Монах почти тотчас воротился.

— Как скоро! — вскричал кавалер.

— Келья брата говорящего в двух шагах от этой комнаты, — отвечал монах, — и достойный брат сказал, что он немедленно пойдет просить позволения у приора. Вот он смотрит в окно, выходящее на большой двор. Без сомнения, он видит незнакомца, который ждет вас у ворот, и долго не заставит его ждать.

«Надо мне посмотреть, что это за говорящий брат», — подумал Крильон и наклонился взглянуть на человека, на которого ему указывали.

— Какой он высокий! Какой худощавый!

— Достойный брат действительно иногда бывает очень высок, — отвечал женевьевец.

— Как — иногда? — спросил Крильон. — Разве он иногда бывает мал?

— Когда сгибается.

Крильон недоверчиво посмотрел на женевьевца и подумал, что он насмехается над ним.

— Это случается со всеми, — сказал он, — и я тоже, когда согнусь, бываю не так высок, как в то время, когда держусь прямо. Вы не сообщаете мне ничего нового, брат мой.

Женевьевец отвечал чрезвычайно кротко:

— Никто не походит на брата говорящего; у него часто бывает подагра, которая сгибает его надвое, и тогда он делается так мал, как ребенок. В дни здоровые он выпрямляется и чуть не достает до потолка.

— Он теперь здоров, — сказал Крильон. — Я очень этому рад.

Послышался звонок в соседнем коридоре.

— Вот наш брат входит к нашему отцу, — сказал женевьевец, — меня зовут за ответом. Позвольте пойти, — прибавил он со вздохом.

— Какие странные эти женевьевцы! — сказал Крильон Понти. — Говорящий брат! Какой он высокий! Я знал только одного такого высокого человека… Но тот теперь был бы привидением. Бедный Шико!

— Должно быть, это он сейчас, когда все спали, а я плакал от жажды, — сказал Эсперанс слабым голосом, — вошел и дал мне напиться. Этот сострадательный брат показался мне гигантом, и я приписывал лихорадке это расширение моего зрачка и то, что его рука показалась мне длиннее двух обыкновенных рук.

Женевьевец воротился.

— Позволение дано, — сказал он Крильону, — и господин, которого вы ждете, может войти. Угодно вам, любезный брат, чтобы его привели сюда?

— Нет, нет, в мою комнату. Я сам туда иду, — прибавил Крильон, который боялся излишним уважением выдать звание посетителя, в записке которого предписывалось строжайшее инкогнито.

Брат вышел, чтобы привести незнакомца в комнату, где ночевал Крильон, и кавалер, отведя Понти в сторону между дверью и коридором, чтоб Эсперанс не слышал, сказал:

— В кармане месье Эсперанса есть записка.

Понти вздрогнул.

— Возьми и принеси ее мне, — сказал Крильон, — но так, чтобы он об этом не догадался.

Растерявшийся Понти приискивал ответ.

— Когда будешь искать в его полукафтане, остерегайся, чтобы он не приметил; воротись скорее и сделай то, что я тебе приказал, как только представится случай.

Сказав эти слова гвардейцу, он послал прощальный поцелуй раненому, подошел к женевьевцу, ждавшему его в коридоре, и бросил в келью брата говорящего такой любопытный взгляд, который непременно проник бы в дверь, если бы она не была из хорошего дуба с крепкими петлями.

Эта комната, впрочем, была не плотно заперта, потому что, когда Крильон прошел, она отворилась, вероятно, от воздуха и заперлась совершенно, только когда незнакомец был введен в комнату Крильона и заперся там скорее, чем можно было ожидать. Мы можем прибавить, что в эту полурастворенную дверь Крильон, если бы он обернулся, мог бы увидать два глаза, способных осветить всю лестницу, хотя их скрывал гигантский капюшон.

Крильон, оставшись один с королем, с поспешностью спросил его о причине такого неожиданного посещения.

Генрих бросил на стул шляпу, которой он закрыл себе лицо при входе в монастырь, и отвечал с грустью, которая поразила кавалера:

— Есть много причин, любезный Крильон. Первая — мое беспокойство за вас. И что это за история о ранении и о гвардейце? Стало быть, мельник рассказал правду?

— К несчастью, правду, государь.

— А так как я вижу, что вы колеблетесь, что вы очень огорчены, я полагаю, не граф ли Овернский этот раненый?

— Нет, государь, опять к несчастью.

— О, о! Это очень жестоко для сына Карла Девятого.

— Я его не люблю, государь, и хотел бы, чтобы он лежал на той кровати, где отдыхает теперь мой бедный раненый.

— Вы вздыхаете, этот молодой человек вам родственник?

— Да, государь, мне его поручили, я очень его люблю, — отвечал Крильон, насилу произнося слова, как человек, задыхающийся от горести.

— Ранен?.. В битве противником, может быть, тем гвардейцем, который ехал с ним?

— Нет, государь, убийцей.

— Какой я ни ничтожный король, мой храбрый Крильон, а я велю его четвертовать.

— Я запомню ваше слово, государь.

— Раненый останется жив?

— Я надеюсь.

— Это хорошо, — сказал король, думая уже о другом.

— Государь, — поспешил сказать Крильон, — вы пожаловали сюда не затем только, чтоб разговаривать со мной о моих делах, я подозреваю что-нибудь важное в ваших.

— В самом деле, есть кое-что важное. Какие монахи живут в этом аббатстве?

— Женевьевцы, государь.

— Знаю, но женевьевцы женевьевцам рознь. Эти управляют совестью моей любовницы и побуждают ее к суровости, неприятной для меня.

— Я не знал наших хозяев, но то, что вы говорите, восхищает меня, государь. Мы, стало быть, у хороших людей?

— Полно, полно, мудрец! Поменьше добродетели и побольше человеколюбия. Эти женевьевцы показались мне престранными: один толстый, другой худощавый; один никогда не говорит, другой — всегда; я чую во всем этом какие-нибудь проделки.

— Тот, который худощав, кажется мне престранным, — сказал Крильон. — Это брат говорящий?

— Я непременно хочу, так как он говорит со всеми, чтобы он поговорил со мной, — сказал Генрих. — Притом мое любопытство подстрекнули. Габриэль уверяет, будто приор знает заранее все, что я делаю, а так как в эту минуту я сам не знаю, что мне делать в одном очень важном деле, мы посмотрим, такой ли хороший предсказатель этот женевьевец, как он слывет. Пусть он выведет меня из затруднения, и я провозглашу его светочем.

• Предыдущая
• 43/184
• Следующая