Утро Московии - Лебедев Василий Алексеевич - Страница 42
- Предыдущая
- 42/73
- Следующая
– Не берешь – и не надобно! Наутрее первый нищий, что ко храму Покрова приползет, возьмет соболей за четыреста!
С этими словами мужик закинул соболя за спину и сердито отвернулся под дружный хохот толпы, одобрившей шутку. Мужик не уходил, стояла и толпа. Теснились, почесывались от безделья, шаркали лаптями по земле. Ждали.
Ричард Джексон не знал, что же ему делать. Деньги у него были с собой, но, признаться, он не думал, что соболя в Москве стоят почти так же дорого, как в Голландии и Германии.
– Побойся Бога, посадский! Ведь агличанин на чужой стороне, – опять негромко обратился к мужику Савватей, не желавший ни обмана, ни расстройства иноземца, от которого он ждал одину-две заветных денги.
– «На чужой стороне»! – хмыкнул мужик. – Чужая сторона ума даст!
Он даже не повернулся, лишь сверкнул над плечом задубевшим на морозах ухом.
– Вестимо: чужбина не потатчица! – вкрадчиво сказал стоявший рядом мужик, тоже в сапогах, сытый и исправный, подошедший одним из первых.
– Да бери ты, фряга, бери! – уже начинала сердиться толпа.
Время между тем уходило. Солнце закатывалось, озаряя снизу кресты всех тридцати пяти церквей Кремля и особенно ярко высвечивая в крестах Покровского храма. Эту церковь Джексон заметил сразу же, еще утром, когда переехал Воскресенский мост у Неглинной башни, и был настолько поражен и растерян от необычности этого храма, что решил в первый же свободный час осмотреть его специально и неторопливо. Вспомнив о времени, он заторопился, чтобы покончить дело.
– Девяносто! – выпалил он по-русски.
Мужик не шевельнулся. Соболиная связка, пышная и невесомая, дразнила англичанина. В это время другой мужик дергал продавца за рукав, тащил в сторону, но делал это, по-видимому, несильно, поскольку тот лишь слегка покачивался, будто не мог оторвать прилипших к земле сапог.
– Кто это? – спросил ревниво Джексон.
– Это, говорят, брат продавца, – сказал Савватей.
– Не похожи, скажите ему! – заметил англичанин, понимавший в физиономике.
– Чего он хрюкнул? – спросил продавец.
– Сказывал, не похожи-де на братьев.
– С рожи не схожи, да дума одна! – фыркнул рядом стрелец.
Мужик повел подбородком на его красный кафтан, тюльпаном алевший в лохмотьях мужицких кафтанов, настороженно прищурил глаз:
– А-а-а… Михайло Коровин Степанов сын! Чего не в Кремле стоиши? Али за картишки выперли?
– Торгуй да помалкивай! – озлился средний сын стряпчего Коровина, тоже ожидавший конца сделки.
«Нет, надо, пожалуй, уходить…» – нерешительно подумал Джексон и повернулся, чтобы отыскать щель в толпе.
– А-а! – вдруг неожиданно рявкнул мужик в самый затылок, а когда Ричард Джексон в испуге оглянулся, то увидел, как он, ощерясь крупными желтыми зубами, с непонятным безумством в глазах сорвал с себя шапку, размахнулся, откинувшись при этом назад, и с чудовищной силой хватил шапкой оземь. – Эхх! – крякнул он при этом, будто выхаркнул все нутро без остатка. – Забирай за сто десять!
– Соболь крупен не очень… – опять заметил англичанин, не теряя своего спокойствия, что давалось нелегко при таком горячем торговце.
– Соболь невелик?! – вскричал мужик с такой душевной болью, как если бы его обвинили в убийстве. – Да вот те крест святой, фряга, соболя как соболя! Свежи, молью не трачены.
Тут он раздвинул толпу самым решительным образом, упал на колени и перекрестился на открывшийся перед ним храм Покрова.
Ричард Джексон, при всем его спокойствии, был тронут этим откровенным жестом, особенно после того, как Савватей перевел ему клятву мужика. Англичанин смотрел на него сверху вниз и нашел в нем много общего с теми русскими, которых он встречал на Руси, – широту души, смелость, простоту в обращении. Он вспомнил первого русского, встреченного не на тверди земной, а еще в море, Гавриила Ломова, шкипера ладьи. Памятны были доброта и участие того человека… Его калачи, рыба и каша. Вспомнил кузнеца и часовых дел мастера Ждана Виричева из Устюга Великого, такого же могучего, только молчаливого и мудрого. А этот… Этот, как показалось вдруг Джексону, тоже достойный доверия человек, хотя он и прищуривает глаз. Со стыдом вспомнилось, как он, начальник экспедиции, при встрече в море с русской ладьей приказал всем выйти на палубу корабля с оружием, а у пушек зажечь фитили. Стыдно!.. Пушки были направлены на шкипера, а тот держал в руках горшок овсяной каши для них… Неудобство испытывал Джексон и при воспоминании о той беседе с русским кузнецом, починившим часы, – хорошо еще, он заплатил ему… «Пора им верить!» – твердо решил Джексон.
Как только англичанин протянул руки к соболям и принялся осматривать их все подряд с ответственностью решительного покупателя, все вокруг восторженно загалдели, засоветовали. Много рук дергало Джексона за кружева на рукавах и на широченных стеганых панталонах. Хохотали. Савватей не переводил советов, да и не требовалось. Когда англичанин кивнул, грянул гул одобрения, но сразу же все затихло: Джексон полез за деньгами. Мужик застыл в кривой, несвойственной ему позе и, казалось, перестал дышать. Возможность близкого счастья, сомнение, мучительный вопрос: какими станет платить? – все это было написано на его побледневшем лице. Но вот англичанин развязал блестящий кожаный мешок и достал из него первую пригоршню серебра.
– Серебро! Серебро дает! – как в удушье, просипел кто-то совсем рядом, но мужик так повел туда глазом и таким бычьим вздохом перевел дух, что слабонервный канул в кругу.
Ричард Джексон с достоинством отсчитывал рубли в полу мужицкого кафтана, угол которой хозяин держал в зубах, а край придерживал рукой, свободной от соболей, второй край полы держал другой мужик в сапогах, в то же время зорко постреливая глазами по толпе: не вышибли бы деньги, всякое бывало на Пожаре… Больше половины мешка отсчитал англичанин. Как только последняя монета тонко звякнула в поле?, толпа отошла от напряжения – кто с облегченным присвистом, кто с кряком и завистью.
Мужик поднял кулак над головой, чтобы не кричали и не напирали. Отдав соболей и не тряхнув головой, поскольку во рту он все еще держал угол полы, как собака кость, он, ворочая глазами по сторонам, достал из-под рубахи небольшой мешок дубленой кожи и, не считая вторично, пересыпал деньги в свою калиту. Торопливо убрал под рубаху, поправил ремешок на шее и огляделся с таким удивлением, будто вынырнул в чужом омуте.
– Не пахал, не сеял, а урожай собрал добрый! – заметил стрелец с завистью, продираясь к мужику.
– А у моей сошки золотые рожки, стрелец! – весело повернулся мужик к служивому.
Он крутился среди отмякшей и поредевшей толпы, озаряя всех сатанинской улыбкой разбойника. Наконец вспомнил про покупателя. Увидев, что Джексон все еще осматривает соболей, он вдруг схватился за живот и во все горло засмеялся:
– Уморил, фряга! Умори-и-ил!
Ричард Джексон сначала не понял его смеха, но потом, когда увидел направленный на себя палец мужика и уже почти осознал всю жуть своего положения, он все еще отгонял от себя мысль об обмане, не верил, что так кощунственно можно смеяться над ним.
– Православные! Православные! – меж приступами смеха выкрикивал на весь Пожар мужик. – Наутрее я этот сорок за пятьдесят два рубли купил с полтиною! О как! А этот фряга мне – сто десять! Ох, мати родная!..
Мужик в изнеможении сел на землю. Его брат стоял рядом и тоже посмеивался, глядя на растерянного англичанина. Джексон больше не сомневался в обмане, хотя Савватей, боясь не получить денег, не перевел откровения торговца. Да и зачем переводить то, что было так ясно написано на лицах этих двоих и всех, кто еще не разошелся, даже стрелец, по всему было видно, поддерживал обман. Он то и дело хмурился на толпу, а в глазах прыгали черти, когда англичанин, чувствуя недоброе, стал лихорадочно перебирать, выворачивать, нюхать шкурки – искал изъян. Джексон, обмякший, жалкий, стал похож на ощипанного петуха с единственным пером, печально поникшим со шляпы.
- Предыдущая
- 42/73
- Следующая
