Выбери любимый жанр

Счастливая карусель детства - Гайдышев Александр Григорьевич - Страница 17

Перейти на страницу:

Изменить размер шрифта:

Правда, папа рассказывал со смехом мне про один случай из его детства, когда физическая сила все же применилась дедом по отношению к нему, но с моей точки зрения в этой истории все было справедливо и заслуженно. Дело было после войны, примерно году в пятидесятом. Дед в ту пору работал учителем литературы в старших классах мужской школы. Приходил он с работы всегда предсказуемо точно и два раза в неделю по строго заведенным дням приносил из «Метрополя» для домашних торт, который всегда водружался им в раскрытом виде в центре обеденного стола в гостиной. После этого действа он удалялся в свою комнату, переодевался, просматривал и разбирал почту, ученические тетради и готовился к обеду, а женщины начинали активно хлопотать и суетиться на кухне, заканчивая последние приготовления перед выносом блюд. Не дай им бог задержать обед или подать что-то не в рамках заранее оговоренного и утвержденного им меню! Никаких криков и ругани не будет, он просто фыркнет и посмотрит на них своим особым хлестким взглядом, чего окажется вполне достаточно, чтобы вызвать у «провинившихся» домочадцев дискомфорт и чувство собственной неполноценности на долгое время. В этих его жестах нет ни высокомерия, ни злости, ни обиды, он просто всегда и во всем следует заведенному порядку, и если что-то в этом порядке нарушается, то все его существо протестует и начинает исправлять ситуацию. Все кроме папы были при деле, и он в одиночестве стоял в гостиной, взирая на излюбленное лакомство, расположенное в центре стола. Он знал, что дед всегда педантично делит торт на равные части и никогда не делает ни для кого исключений и скидок на возраст. Старшая папина сестренка Аля к сладкому относилась почти равнодушно, а сам он на свою беду был страшным сладкоежкой и буквально мучился, истекая слюной в преддверии послеобеденной порции торта. Но мучился он еще и по другой причине. Несколько недель назад он начал потихоньку подворовывать кусочки торта, откусывая и слизывая языком небольшие слои кремовых и шоколадных башенок, цветков и других фигурок, расположенных сверху.

Все бы ничего, но в последние два раза за столом начали обращать внимание и удивляться прогрессирующей скромности некогда стабильно пышного фирменного кондитерского изделия. И хотя тогда все списали на трюки торговли, папа все же из чувства самосохранения догадывался, что зарываться и дергать тигра за усы — дело опасное.

Он в нерешительности стоял возле торта, мучился, взирая на него, и облизывался. Но любовь к сладкому все же оказалась сильнее и постепенно начала побеждать волю и разум. Он осторожно оглянулся вокруг, прислушался к звукам и, не обнаружив ничего подозрительного, принялся за ювелирное слизывание вкусностей с поверхности торта. В этот раз он решил не терять благоразумия и сознательно хотел подсократить свои аппетиты. Все шло хорошо и вкусно, но вдруг чья-то ладонь резко опустилась сзади на его голову и с силой вдавила ее в торт. Крем, бисквит, шоколад, смешиваясь, облепляли папины лоб, нос, губы, глаза. Он понял, кто его держит, и не на шутку испугался. Воздуха уже начинало не хватать, но все попытки выбраться из торта пресекались железной рукой, ни на секунду не ослабевавшей хватку. Он напрягал все силы, чтобы выбраться из торта, пытался кричать, но ничего не получалось. Им завладела паника. Вдруг железная рука ослабла, ладонь легла на шею и, сильно сжав пальцы, стремительно вытянула голову из злополучного торта.

— Сегодня пришлось пожертвовать сладким, чтобы вывести раз и навсегда в нашей квартире крысу, — дед брезгливо одернул руку от своего сына, картинно вытер ее о салфетку и принялся испепелять его суровым холодным взглядом. Вышедшие на шум из кухни папины мама, бабушка и сестра со смешанными чувствами взирали за происходящим.

Папа захныкал, из его глаз побежали слезы стыда и жалости к себе, и даже их слегка сладкий кремовый вкус ни на градус не мог повысить настроения и уменьшить страха. Низко склонив голову, он облизывался, хлюпал носом, вытирал ладонями остатки торта с лица, но больше всего на свете он боялся поднять голову и взглянуть в глаза своему отцу. Ему казалось, что дедовы глаза в эти минуты источают гром и молнии, и стоит только лишь в них взглянуть, как он потеряет дар речи или превратится в каменную статую, наподобие статуй тех греков, которые в свое время так смело смотрели в лицо Медузе Горгоне.

— Надеюсь, это будет тебе уроком на всю жизнь. Ты лишаешься сладкого на две недели и обеда на сегодня.

Приговор прозвучал, и никто не собирался его оспаривать. Всем было известно, что любые споры и уговоры могут только осложнить судьбу виновного.

— А теперь выброси эту гадость, умойся и отправляйся к себе. Папа безропотно взял остатки торта и направился в сторону мусорного ведра. Как хотелось ему проглотить эту «гадость» и как мучился он, выбрасывая остатки торта! В это время в Ленинграде как нигде еще были живы воспоминания горожан об ужасах голодной блокады, торты же с пирожными воспринимались как нечто пришедшее из совершенно другого сказочного и благополучного мира. Да и сам дед, находясь в блокадном офицерском госпитале с тяжелой степенью дистрофии, выжил только благодаря тому, что смог выиграть в карты у соседа по палате Сульфедин — недавно появившееся американское лекарство для лечения дистрофии. Карт он никогда не любил и в тот раз играл чуть ли не в первый раз в жизни, поставив все свои деньги против заветного лекарства. Если бы он не уцепился за этот шанс, то деньги скоро бы утратили свою силу — мертвым они ни к чему. Он сыграл только один раз, выиграл и выжил. И, несмотря на все это, он, не моргнув глазом, единолично предпочитает избавиться от покалеченного деликатеса, не рассматривая даже вариантов по его спасению. Папа выбрасывает торт, умывается и отправляется к себе в комнату, а дед, как ни в чем не бывало, вешает себе за воротничок салфетку, усаживается на свое место и с аппетитом начинает есть уху. Он как всегда спокоен, сдержан и знает, чего хочет.

Помню, как мучился и переживал отец, когда позволил себе однажды занять резко отличную от деда принципиальную позицию. Самого повода уже припомнить не могу, да это и неважно. Историй подобного плана хватало. Дед отказался общаться со своим сыном и адресовал ему письмо, после которого папа в буквальном смысле места себе не находил. В длиннющем письме дед именовал сына «Милостивым государем», обращался к нему на «вы» и вновь в категорической и резкой форме осуждал его позицию. Папа, которому уже перевалило за сорок, дрожащим от обиды голосом перечитывал матери отрывки из письма и с трудом сдерживал себя, чтобы не разрыдаться в присутствии жены и детей.

— Ира, я не представляю, что теперь делать, может быть, начать выплачивать ему деньги за мое детское содержание?

Папа был очень растерян и напоминал мне ребенка, которого несправедливо наказали взрослые в воспитательных целях. Он не раз звонил деду и даже порывался приехать к нему в квартиру на Крестовский, чтобы объясниться и расставить все точки над «г», но дед холодно и жестко обрывал все эти попытки. Никто не мог повлиять на него и разрешить конфликт. Бабушка тоже была бессильна, дед даже не отрывался от своих книг или газет, когда она в очередной раз робко просила подойти его к телефону для разговора с сыном. Спустя пару недель дед сам позвонил отцу и, словно ничего не произошло, заявил, что ожидает всю нашу семью в ближайшие выходные на обед. Папиной радости не было предела, как будто все горы мира свалились с его плеч. Забыв все обиды и разногласия, он так и сыпал дифирамбами в адрес своего отца.

— Ира, ты подумай, какая воля, выдержка, характер!

— Гибкости бы еще только Петру Ксенофонтовичу добавить! — с многозначительной улыбкой добавила мама.

Мне было очень приятно и радостно за всех нас, словно по взмаху волшебной палочки все встало на свои места. Но особенно забавляла меня позиция папы, который еще недавно волю, выдержку и характер деда называл не иначе как «самодурством», а самого обладателя железной воли соответственно «самодуром».