Рожденные бурей - Островский Николай Алексеевич - Страница 17

• Предыдущая
• 17/47
• Следующая

Несколько секунд длилось молчание. Шмультке вопросительно посмотрел на Зонненбурга.

– Хорошо… Но как к этому отнесется его превосходительство начальник гарнизона? – растерянно пробормотал Зонненбург.

– Его преосвященство епископ Бенедикт уже договорился с господином полковником, – тихо произнес кто-то за его спиной.

Немцы оглянулись. Перед ними стоял отец Иероним, незаметно вошедший в комнату во время разговора. Он подал Зонненбургу запечатанный пакет, и, пока немцы читали, он скромно прошел в угол и сел рядом со старым графом.

– Итак, господа офицеры, ваш ответ? – спросил Эдвард.

– Нам остается только подчиниться, – глухо ответил Зонненбург.

– Очень рад! Вы, господа, конечно, свободны. Отныне вы гости в нашем доме. Будьте добры, предупредите ваших солдат о том, как они должны себя вести. Поручик Заремба, спрячьте ваш револьвер. Подпоручик Могельницкий, передайте отряду мой приказ приготовиться. Господа офицеры, занимайте свои места.

Через полчаса небольшой отряд, состоящий из кавалерии и пехоты с тремя пулеметами, двинулся к городу.

В обширной камере было полутемно. Два небольших окошка с массивными решетками почти не пропускали света. Теснота. Вместо пятнадцати человек здесь тридцать один. Дощатые нары завалены человеческими телами. Смрадно и грязно здесь.

Лежавший прямо на полу богатырского телосложения крестьянин повернул к Пшигодскому свою большую голову и, забираясь пятерней, как гребнем, в широкую бороду, сказал:

– Что ты мне там квакаешь? Спокон веков ляхи нас мордовали! Привык пан считать нас за скотинку, так и зовет – «быдло». Не бывать меж поляком и хохлом миру до самого скончания веку!

Пшигодский сердито сплюнул.

– До чего же туп человек! Всего тебе дано вволю, а ума мало… Да возьми ты меня и себя, к примеру, медведь ты косолапый! Чего нам с тобой враждовать, скажи на милость? И тебя и меня помещик норовит в ярмо запрячь да и гонять до седьмого поту. Выходит, поляк поляку – разница. Не все ж они помещики, черт подери! Есть и такие бесштанные, как ты!

Крестьянин слушал недоверчиво.

– Небось был бы помещиком, тоже гвоздил бы арапником не хуже пана Зайончковского. Сам, говоришь, беспортошный, а все в нос тычешь – «дурак, дескать, баран сельской, а я, мол, умный». Гонор свой показываешь…

Пшигодский приподнялся и сел на нарах. Несколько секунд угрюмо глядел на собеседника, затем улыбнулся.

– Чудило-человек! Я ж к тебе по-хорошему, а ты обижаешься…

– Это дурака-то да медведя по-хорошему считаешь?

– Брось, папаша! Ты за мои слова не цепляйся, ты в корень гляди!

Из-под нар высунулась бритая голова, и на Пшигодского взглянули лисьи глазки.

– Ну и упрямый же вы, пане Пшигодский! Хотите из этого быка скакового жеребца сделать! Хи-хи-хи! – И обладатель лисьих глазок выбрался из-под нар, где он спал.

– А какое твое собачье дело? – спокойно ответил ему крестьянин, поняв польскую речь.

Пшигодский тоже неприязненно покосился на вертлявого человека в почерневшем от грязи летнем костюме с измятым галстучком.

– У меня ко всему дело есть, на то я…

– Шулер и охмуряло! – закончил за него звонкий юношеский голос из угла камеры.

– Ты, щенок, потише там, а то… – И человечек сделал выразительный жест рукой.

Лежавший рядом с Пшигодским пожилой рабочий с бледным худощавым лицом вмешался в перепалку:

– Осторожнее с кулаками, пан Дзебек. Пшеничек верно сказал. Факт, что ты всех простачков в камере обобрал?

– Я? Обобрал? – И Дзебек сунул руку в карман. Камера давно проснулась, но лишь теперь пришла в движение. И в этом движении Дзебек почувствовал явную угрозу.

– Как ты думаешь, Патлай, чего он руку в карман сует каждый раз, когда ему хвост прищемляют? На испуг, что ли, берет или у него такая поганая привычка? – спросил соседа Пшигодский.

– Я знаю, у него там безопасная бритва, – подсказал юноша из угла, надевая сапоги.

Затем он быстро встал и, шагая через лежавших на полу, подошел к Дзебеку. Это был высокий белокурый парень с голубыми глазами, одетый в рабочее платье пекаря. Полиция арестовала его на работе за то, что он с ножом кинулся на хозяина, избивавшего десятилетнего ученика. Хозяин отделался легкой царапиной, по Пшеничека ждал суд.

– Покажи, что там у тебя! – крикнул он Дзебеку. Камера затихла. В это время по коридору пробежал кто-то из сторожей. Затем послышался топот тяжелых сапог.

Дверь камеры открыли. На пороге стоял офицер в не известной никому форме. Сзади него – несколько солдат. Перепуганный начальник тюрьмы перелистывал толстую книгу с аттестатами арестантов. Пшигодский быстро поднялся. В одном из солдат он узнал своего брата Адама, а в офицере – того пана, который предлагал ему вступить в польский легион.

– Здесь, господин капитан, крестьяне, арестованные за восстание, бормотал по-немецки начальник тюрьмы.

– Это по делу о захвате сена Зайончковского? – спросил Врона.

– Да, да… Потом семь рабочих сахарного завода…

– Знаю.

– Еще несколько человек по разным делам. Среди них два поляка. Из них Дзебек – по обвинению в шулерстве и шантаже и Пшигодский… Этот в особом ведении комендатуры.

– Знаю. – Врона уже нащупал глазами Пшигодского.

– Ну, остальные по мелким делам. Среди них один несовершеннолетний – Пшеничек.

Врона взял книгу, сделал отметку красным карандашом на полях против фамилий Пшигодского, сахарников и крестьян.

– Остальных выпустить. Нечего кормить дармоедов! Пойдемте дальше.

Пока открывали следующую камеру, начальник тюрьмы успел прочитать имена тех, кто освобождался.

Через двадцать минут в камере осталось шестнадцать. Патлай наскоро передал через Пшеничека несколько слов своей жене, Пшигодский же надеялся поговорить с братом.

– Пане капитане, смею просить вашей милости отпустить моего брата, Мечислава Пшигодского, что в девятой камере. Он против немцев агитацию вел, так его за это взяли…

Голос Адама дрожал. Он не отнимал руки от козырька конфедератки.[12]

– Рядовой Пшигодский, я сам знаю, что делать. Отправляйся к воротам!

Адам замер на месте.

– Что я сказал? Кругом марш! Чего стоишь, пся крев?[13]

Молчание. От удара кулаком по лицу он пошатнулся и едва не выронил ружье.

– Марш, а то застрелю, как собаку!

Адам тяжело сдвинулся с места. Медленно пошел по коридору, волоча по полу винтовку. Проходя мимо камеры № 9, он встретился с глазами брата. Тот все слышал.

Весть о перевороте и о том, что освобождают арестованных, мгновенно распространилась по городу. Вскоре на окраине у тюрьмы собралась толпа. Отряд легионеров не подпускал никого близко к воротам.

Раймонд, Андрий и Олеся тоже были здесь.

Освобожденных засыпали вопросами, окружив тесным кольцом, но никто ничего толком не знал. Когда из ворот выбежал молодой парень в пекарском платье, его сейчас же обступили.

– Ты что, тоже сидел?

– Да!

– Значит, всех освобождают? – спросил его Раймонд.

– Ну да, всех! Одних жуликов только… А которые честные, так тех еще на один замок.

– Выходит, ты – жулик? Раймонд, береги карманы! А то у него – один момент, и ваших нет!

Пшеничек яростно повернулся к Андрию.

– Это ты сказал, что я жулик? Сакраменска потвора![14]

– Сам назвался! – крикнул ему Андрий, готовясь к потасовке.

– Да чего вы сцепились, как петухи? Не дадут расспросить толком человека! – крикнула пожилая женщина, дергая Пшеничека за рукав.

– Так не всех, говоришь? А кого ж оставляют?

– Я ж сказал – которые за правду, те и будут сидеть! А ежели меня жуликом еще кто назовет, так я ему из морды пирожное сделаю… Я за правду сидел! А почему выпустили, черт его знает!

• Предыдущая
• 17/47
• Следующая