Рожденные бурей - Островский Николай Алексеевич - Страница 39

• Предыдущая
• 39/47
• Следующая

Вот голова коня рядом с ним, а всадник в тулупе и бараньей шапке уже нагнулся к Андрию, присматриваясь.

– Куда коня поставить? Кто там в хате? Цибуля здесь? – хрипел Щабель.

– Все там! – крикнул Птаха. – А что в Павлодзи?

– Я из города. Там могила. Ревком забрали…

Птаха отшатнулся:

– Да что же это?

Страстные споры шли до глубокой ночи. Весть о том, что ревком захвачен, придавила всех.

Снимая полушубок, Щабель бросил два слова:

– Кто-то продал! Всех забрали…

Щабель не знал, что Раевскому удалось уйти в Павлодзь.

Долго, очень долго стояло в комнате тягостное молчание. Пепельно-бледным стало лицо Раймонда. Огромный Цибуля мрачно терзал свою широкую бороду. Он смотрел в угол, словно в темноте, под скамьей, было что-то, притягивавшее его взор.

Наклонив голову к коленям, чтобы скрыть слезы отчаяния, забилась в угол у печи Олеся. Еще недавно ее звонкий смех веселил всех.

Широко раскрытыми глазами, полными ужаса и тоски, глядела на великана Цибулю Сарра, тщетно пытаясь в его поведении найти хоть искру надежды. Но сосновский повстанец был мрачен.

Птаха, которого только что сменил с поста Пшеничек, внезапно вскочил с лавки и с яростью бросил на стол свою куцую шапчонку:

– Что же вы сидите, деды? Выручать ревком надо! Вдарим всем отрядом на город – и душа из них вон! Срубаем панов и своих вызволим!

Цибуля медленно повернул к нему свою тяжелую голову.

– Чем вдаришь-то, сосунок? Сидел бы тишком, умней был бы!

Андрия словно обожгло:

– Как чем вдарить? Я ж говорю – всем отрядом! Поднять мужиков в деревнях! А ты меня сосунком не шпыняй, а то я не посмотрю, что у тебя борода до пояса, а так двину, что…

– Андрий… – тихо сказала Сарра.

Птаха опомнился. Сачек зло хмыкнул.

– Ты полегче, мальчонок! За такие слова можем плетей всыпать. Хоть здесь не царская армия, но командир и у нас есть командир, и раз он говорит, то должен слушать и понимать. А вот подрастешь, тебя командиром выберем, и будешь свой ум доказывать.

– Насчет плетей – это ты зря! – хмуро отозвался Пшигодский. – Это у тебя фельдфебельская замашка осталась еще.

Медленно выговаривая украинские слова, Раймонд спросил:

– Товарищ Цибуля, вы отказываетесь напасть на город, хотя бы на тюрьму? Или, говоря прямо, вы не двинете свой отряд на выручку?

Цибуля тяжело налег всей громадой своего тела на стол и смущенно кашлянул.

– Разве я говорил, что отказываюсь? Но как его двинуть? Сами небось знаете – пятьдесят мужиков на конях, у двадцати ружья казенные, у остальных берданки охотничьи. Ну, еще человек двадцать пять на санях усадим. Я за сосновских говорю, за своих. В другие села не дюже суйся. Там сами себе хозяева. Скажем, ежели на них нажимали б каратели, конечно, огрызаться будут. А городских выручать – так не пойдут, пожалуй. В городе войсков побольше нашего. Кому охота под пулемет лезть?

– Так ты на попятную? – недружелюбно спросил Щабель.

Цибуля потемнел.

– Горячий вы народ, городские! Вам вынь да положь… Я, скажем, пойду с вами, не отказываюсь, я старое добро всегда помню. Я еще не забыл, кто меня от расстрелу панского выручил, но мужикам-то до этого какое дело? Да и, сказать по правде, перебьют нас, как гусей, до единого, и никого мы не выручим и свои головы положим, а я, как командир, за все должон отвечать.

Щабель резко перебил его:

– Брось, Цибуля, эти сказки про белого бычка! Скажи прямо – слаба у вас гайка, у партизан-то. Дальше своей хаты воевать не ходите. Все норовите коло баб своих поближе, а на революцию вам наплевать! Эх! Мелкая буржуазея в вас сидит, будь она трижды проклята!

– Это мы-то буржуи? – удивился Сачек.

– А что ж ты такое? – крикнул ему Птаха. – Когда мы ваших из тюрьмы выручали, на смерть шли. А теперь, когда ревкому паны виселицу строят, так у вас «моя хата с краю, я ничего не знаю».

– Андрий, не надо ссоры. Товарищ Цибуля ведь не сказал так. Правда ведь, Емельян Захарович? – вмешалась Сарра, подходя к повстанцу.

Цибуля тяжело заворочался на лавке и, опять принимаясь за свою бороду, пробурчал:

– Ежели я буржуазен, так нечего судачить, а ежели ко мне по-товарищески, так я ж не отказываюсь подмогнуть, но на город не пойду. Перебьют… – твердо откроил он последнее слово.

– Тогда нашим, выходит, могила? – глухо произнес Щабель.

– Ну, нет! Этому не бывать, пока мы живы! – вырвалось у Раймонда.

– Раймонд, если они не хотят, то мы сами пойдем, – негодующие сказала Олеся. – Я тоже пойду!

– И я… – тихо проговорила Сарра.

– И тебе не стыдно, Цибуля, детей на смерть пускать? – не вытерпел Пшигодский.

– Сказал, на город не пойду. А кому охота, пущай идет. Еще семерых приберут к рукам.

– Ну и черт с вами! – крикнул Птаха. – Собирайся, братва! Нам здесь делать нечего. Пусть меня изрубают в капусту, но чтоб я здесь сидел и дожидался, когда наших перевешают, так лучше мне не жить на свете!

И Щабель, и Пшигодский понимали безвыходность положения. Было ясно, что без помощи партизан всякая попытка освободить ревком обречена на неудачу.

Пшигодский знал упрямство Цибули. Сломить его было невозможно, и он искал других путей. И вдруг не кто другой, как Птаха, подсказал ему эти пути.

– Ты как думаешь, Щабель, их будут судить или так?.. – спросил Пшигодский.

– Какой там суд! А может, для видимости – военно-полевой. Все равно один конец. Ежели завтра ничего не сделаем, то будет, пожалуй, поздно.

– Как поздно? – прошептала Олеся, мертвея.

Молчание. Оно становилось невыносимым.

– Ну, если наши погибнут, тогда кончено – никому пощады не дам! Год буду собирать народ, но соберу, и тогда будет расплата. Будь я трижды проклят, если я не перережу всех этих Могельницких! Ворвусь в усадьбу и всех до одного под корень. Кровь за кровь! – страстно кричал Андрий.

– Стой, парень, а ведь это в самом деле подходяще! – радостно вскрикнул Пшигодский.

– Что подходяще? Могельницких резать? Близок локоть, да не укусишь! – с презрительным недоумением усмехнулся Цибуля.

Но Пшигодский, уже не слушая его, обвел всех радостным взглядом.

– Вот послушайте, до чего дельно получается, – начал он. – Как с нами все это панство и офицерье поступает? По-зверячьему! Раз им в лапы попался прощайся с жизнью. Не хочешь в ярме ходить – пуля в лоб. Так мы что ж, святые, что ль? Змею, раз она кусается, голыми руками не ловят…

– К чему ты это? – перебил его Сачек.

– А к тому, что наскочим мы сегодня под рассвет, скажем, не на город, на усадьбу графскую.

– Что ж, с бабами воевать будешь, что ль? Граф-то в городе, до него не достанешь!

– Ты помолчи, Сачек!

– Налетим, значит, на усадьбу. Заставу ихнюю в Малой Холмянке обойдем кругом. В обход верст двенадцать будет. В такую погоду сам черт не углядит. Ну так вот… Сомнем мы там охрану ихнюю. Могельницкому и в ум не придет держать у себя в тылу большую часть. Знает он ведь партизанскую повадку – из своей берлоги не выходить!

– Ну, ну, слыхали, дальше что? – огрызнулся Сачек.

– А дальше – заберем жен ихних, старого гада в придачу. Глядишь, сам Могельницкий в руки попадется. Ездит он туда из города частенько. Мне там все ходы известны. Заберем всех, в ихние же сани посадим – и айда! Ищи ветра в поле. Запрячем их подальше в подходящее место, а ему по телефону, коли сам не попадется, скажем: ежели хоть одного из наших пальцем тронешь, так мы твоих уж тут миловать не будем. А?

– Молодец, Пшигодский, вот это по-моему! До чего ж просто, черт возьми! – восхищенно воскликнул Птаха.

Все глядели на Цибулю, ожидая от него ответа.

Великан заговорил не сразу. Он всегда трудно думал, никогда не спешил.

Но уж одно его молчание обнадеживало.

– Да! Это более подходяще. Тут можно и потолковать. Это умней, чем на город переть. Только боюсь я, наскочим мы на имение, а там никого и нету, и выйдет это у нас впустую… – все еще колебался Цибуля.

• Предыдущая
• 39/47
• Следующая