Рожденные бурей - Островский Николай Алексеевич - Страница 41

• Предыдущая
• 41/47
• Следующая

Могельницких решено было спрятать в старом охотничьем домике, принадлежащем их соседу, помещику Нанежкевичу.

Домик стоял в лесной глуши. На несколько километров вокруг тянулся сосновый бор.

Ближайшая деревня Гнилые Воды была в семи километрах.

– Тут тихие места. Могельницкому и в голову не придет искать здесь, у себя под носом, он на Сосновку нажимать будет, – настоял осторожный Цибуля.

Олеся и Сарра, приехавшие сюда ранним утром, начали с того, что заперли в чулане старика-сторожа и его жену, объяснив им, что этот невольный арест будет коротким.

Хромой на правую ногу партизан, получивший от деревенских мальчишек кличку «Рупь двадцать», помогал им. Поставив лошадей и сани в конюшню, он вошел в дом, снял шапку, перекрестился на распятие, висевшее в углу столовой, и медленно стащил с плеч винтовку.

– Что, веруешь, дядя? – полушутя спросила его Олеся.

– Да, то-ись не то что верую чи не верую, а обычай уж такой християнский, – ответил «Рупь двадцать». – Да и святые у них подходящие под наши, хоть вера у них польская.

Они растопили большую печь и камин. Кроме столовой, в доме было еще три комнаты и кухня. На стенах столовой висели звериные головы. Давняя пыль и паутина говорили о том, что комната давно нежилая.

Имение Манежкевича было в тринадцати километрах отсюда. В домике жил лишь лесной сторож.

Когда «Рупь двадцать» вышел к лошадям, Олеся тихо сказала Сарре:

– Что там теперь делается? Как ты думаешь, Саррочка?

Сарра молча присела на край дубовой скамьи. Олеся тревожно ходила по горнице, на миг задерживалась у окна, всматриваясь, не видно ли кого на лесной просеке. Она не снимала белого дубленого полушубка, подаренного ей женой Цибули. На голове был небрежно повязан пуховый платок. Она ступала в своих валенках, как медвежонок.

– Если бы ты знала, Саррочка, как тяжело на сердце! Я бы все отдала, чтобы узнать, что с батькой! – говорила она, присев рядом с подругой. – Почему ты молчишь, Сарра? Неужели их убьют?

Она притихла, охватив руками колени. Надежда то возвращалась, то вновь убегала от нее. И девушка истомилась от неизвестности и ожидания. Сарра молча потянула ее к себе, и Олеся послушно прильнула к ее плечу.

– Не надо так, Олеся. То ты веришь, то отчаиваешься. Ты бы что-нибудь одно уж, а то, глядя на тебя, я сбиваюсь с толку.

Сухо потрескивали в камине пылающие поленья.

Тихо в домике. Лишь в далеком чулане шепчутся перепуганные старик и старуха.

– Ага! Здоровеньки були, принимайте гостей! – влетел в столовую Птаха.

В минуту охотничий домик наполнился людьми. Сюда привезли только Людвигу и Стефанию. Старого графа и отца Иеронима с полдороги забрал к себе в Сосновку Цибуля.

– Так вернее. Всякое может случиться. Мне с отрядом к Манежкевичу ходить негоже. Оставим там пятерых для охраны. Нехай ваши молодые и стерегут, а мы в Сосновку. Могельницкий туда нажмет как пить дать. Мы свое дело сделали, а деревню без мужиков оставлять не годится. Так, что ли? – сказал Цибуля, обращаясь к Щабелю.

Тот подумал и согласился.

Людвига и Стефания поместились в комнате рядом со столовой. Тут стояли два широких кожаных дивана и пианино. Сюда привели и Франциску.

Раймонд, Птаха, Пшеничек, Олеся и Сарра устроились в столовой. Расторопный Леон успел познакомиться со сторожем и его женой. Он завел с ними дружескую беседу, как мог, успокоил и так понравился им, что старики даже накормили его из своих запасов, которые, как вскоре он узнал, были довольно солидными.

Он появился в горнице с чудесно пахнущим окороком, и, встреченный удивленными возгласами, смеясь, сказал, как всегда коверкая слова:

– А старикашки симпатичные, даже окорок подарили. Ты что, Андрий, на меня так смотришь? Думаешь, стянул? Тогда идем спросим. То-то же!

В горницу вошли Пшигодский и Щабель.

– Как будто все в порядке, – ответил Щабель на немой вопрос Раймонда.

– Сани и лошади упрятаны в конюшню, сторожевые на месте. Снег пошел густо, через час все следы заметет. А Цибуля нарочно пройдет вблизи Холмянки. Там его заметят, дадут знать, от нас глаза отведут. Хитро придумал этот медведь!..

– А как тебе этот монах нравится? – спросил Раймонд.

В разговор вмешался Птаха:

– По глазам видать, что стерва: на человека не глядит прямо. Я каждого насквозь вижу…

– Ну, если видишь, то должен знать, что я еще с утра ничего не ел и у меня в желудке пусто, – нетерпеливо перебил его Леон.

– Это ты-то не ел? Ну и бессовестный же-ж ты, Ленька! Действительно, что ни чех – то враль! – сердито сказал Птаха.

– А я слыхал, что чехи у хохлов вранью учились, – огрызнулся Леон.

Когда все уселись за стол, запасливый «Рупь двадцать» вытащил из мешка буханку хлеба и братски разделил ее на восемь частей.

Сарра резала ветчину.

Пшигодский встал из-за стола, подошел к двери, ведшей в соседнюю комнату, медленно приоткрыл ее и отрывисто позвал:

– Франциска!

– Чего тебе? – не сразу отозвалась та.

– Иди сюда, поешь тут, – сухо сказал он.

– Не пойду!

Тогда Мечислав открыл дверь пошире, переступил порог и повторил еще суше:

– Может, пойдешь?

Людвига и Стефания наблюдали за этой сценой. Они сидели на диване, не снимая шуб. Людвига – грустная и безразличная ко всему, Стефания испуганная и растерянная.

Одна Франциска сняла свое пальтишко. В комнате было тепло. Она сидела у небольшого столика, скрестив на высокой груди полные, красивые руки.

– Кушай сам. Я сыта, – еще раз упрямо отказалась она.

Мечиславу было неловко, что два враждебных ему человека видят, как обращается с ним жена. Он уже пожалел о своем так неуклюже проявленном порыве помириться с Франциской. Но уйти было трудно.

Неожиданно с дивана поднялась Стефания. Она быстро подошла к ним.

– Скажите, пане Пшигодский, что нас ожидает? – волнуясь, тихо заговорила она.

– Я не пан, а конюх, графиня! – так же тихо ответил ей Мечислав.

– Я не думала этим оскорбить вас. Ведь вы поляк и понимаете, что это обращение общепринято у нас. Притом я не об этом хочу с вами говорить. Я и графиня Людвига хотим знать нашу судьбу… – Ее голос дрогнул, страх подсказывал ей угрозу как средство защиты. – Послушайте, пане, простите… – Она замялась. – Как же вас называть прикажете?

– Мы зовем друг друга товарищами, – стараясь быть вежливым, ответил Мечислав.

Стефания презрительно сжала свои накрашенные губы.

– Но вы сами понимаете, что я вам не товарищ. Ну, оставим это. Мы требуем, чтобы вы сказали нам, что вы собираетесь с нами делать. Не забывайте, Пшигодский, что за все это вы понесете жестокую расплату…

– Ладно, уж как-нибудь сочтемся! – оборвал ее Пшигодский.

– Вы бы вспомнили о своем отце и брате!

– Я о них не забываю.

– И вам не стыдно? Ваша семья столько лет преданно служит нам, а вы позорите ее, став разбойником! – не удержалась Стефания.

– Стефа! – остановила ее Людвига.

– Помните, Пшигодский, если вы сейчас же не отпустите нас, то вам не миновать виселицы. Вы же сами понимаете, что граф не оставит этого…

– Стефа! – уже негодующе позвала Людвига.

Франциска беспокойно шевельнулась. По лицу Мечислава она увидела, что сейчас он способен сделать что-то ужасное. Она поспешно подошла к мужу:

– Идем кушать!

Дверь за ними закрылась. Страх снова вернулся к Стефании.

– Погибли мы с тобой, Людвись! Ведь эти разбойники ни перед чем не остановятся! Свента Мария! – зашептала она.

– Зачем ты их раздражаешь такими разговорами?

– А ты хочешь, чтобы я перед этим быдлом плакала?

– Не надо плакать, но и грубить не надо.

– Грубить? Да это ж хам! Как жаль, что Шмультке его не повесил еще тогда! Как Эдвард прав – таких животных только вешать! Ты видела, как он со мной говорил? – зашептала Стефания, подсев к Людвиге.

• Предыдущая
• 41/47
• Следующая