Объяли меня воды до души моей... - Оэ Кэндзабуро - Страница 3
- Предыдущая
- 3/71
- Следующая
Идя с девчонкой, агент спрашивал себя, на самом ли деле она такая уж бывалая и просто делает вид, будто сгорает от желания, надеясь соблазнить его, или у нее действительно нет никакого опыта, и она вообще не знала мужчины. Ему вдруг пришло в голову, что она девственница и от нее пахнет лекарством. Интересно, какое лицо, какое тело у этой девчонки, которая, желая соблазнить солидного сорокапятилетнего агента, стояла жалкая, расставив ноги, опустив голову, держа руку на расстегнутых джинсовых шортах и с виду прямо сгорая от желания. (Впрочем, увидев вблизи ее раскрасневшееся лицо, он убедился, что она в самом деле сгорает от желания.) Они все шли и шли. Сколько же можно идти? Жаль, поблизости нет никакой дешевой гостиницы, думал агент, хорошо бы подвернулся какой-нибудь тайный дом свиданий. Девчонка стала спускаться по косогору. Они шли уже довольно долго, а она даже слова ему не сказала, — может, ненормальная, подумал агент. Но глаза девчонки — она иногда поглядывала на него — были вполне нормальные, ясные и искренние, глаза человека, решившегося на важное дело.
Идущая вниз дорога прорезала косогор наискось и спускалась от жилого массива к заболоченной низине. Возьми они чуть правее — и угодили бы прямо на узкую тропинку, ведущую к убежищу Исана. Значит, полицейские вовсе не случайно пришли осматривать его жилище. Особенно если учесть, что впереди до самой низины, кроме его убежища, нет ни единого жилого дома. Агент знал, что внизу нет никакой гостиницы, да и охота у него пропала, и он решил снова вернуться к своим прямым обязанностям, точнее — вести себя так же, как до встречи с девчонкой. Когда они спустились вниз, он остановился у фонаря и заговорил с ней. «То ли общество такое, то ли время? Почему вы, молодые девицы, этим занимаетесь?» Агент произнес эти избитые слова, наставляя девчонку на путь истинный, но она оборвала поучения, продиктованные его служебными обязанностями, и, стоя в желтом свете уличного фонаря, прислонившись спиной к стене краснозема, в котором была прорезана дорога, раскрыла рот, еще более красный, чем краснозем, и закричала: «Пусть меняется время, пусть меняется общество, мы все равно будем это делать». В слове «мы» агент уловил беспокойство, точно небо над его головой на мгновение заслонила тень огромной птицы, но он тут же подумал, что это просто был ответ на его «вы», и спросил: «Даже если наша страна станет коммунистической, вы все равно будете заниматься проституцией?» Девчонка, точно на устном экзамене, но вдобавок вкладывая в свои слова весь пыл, на который была способна, закричала: «И в коммунистической, и в любой другой стране мы будем и проституцией заниматься, и всем прочим». Агент увидел, что по дороге на них несется человек пять вооруженных дубинками подростков — из тех, кого девчонка назвала «мы». Одному ему было с ними не справиться, агент понял: уйти от нападающих удастся, лишь прихватив с собой одного из них; он выбрал самого щуплого, и как тот ни отбивался, как ни выкручивался, сообразив, что избран в качестве жертвы, агент надел на мальчишку наручники, защелкнув другой конец на своем запястье. Но наседавшие со всех сторон подростки, изловчившись, ударили его сзади по голове, и он сразу же потерял сознание. Очнувшись вскоре, он обнаружил, что лежит у груды щебня, уткнувшись лицом в ручей, протекавший вдоль обрыва, — еще немного и захлебнулся бы. Пришел в себя и видит — в полутьме, прямо у него под боком девчонка старательно моет руки: ха-ха. Пистолет забрали, а эти щенки, не сумев освободить товарища от наручников, толкуют, не отрезать ли агенту руку. Вот гады. Он тотчас вскочил, и, волоча за собой мальчишку, скованного с ним наручниками, побежал по заболоченной низине, поросшей редкой травой: мальчишка — ему тоже пришлось бежать изо всех сил — вдруг рухнул посреди дороги, но агент волочил его дальше, и тогда он стал пытаться отрезать ножом руку уже себе, а не агенту. Да ему было и не дотянуться до агента. Но свою-то руку он запросто мог отрезать. И тогда агент — хулиганы гнались за ним, а мальчишка был тяжелый, а главное, и впрямь мог отрезать себе руку — понял, добром все это не кончится, сам отстегнул наручники и убежал. Но долго еще юнцы, вопя, неслись за ним вслед. Вы не слышали их криков? Агент обнаружил потом, что голова и рука у него в крови, голова — в своей, рука — в крови мальчишки.
Сейчас в низине, поросшей редкой травой, стоят засохшие мощные стебли мисканта и тростника. По этой-то вязкой низине, превращенной сухостоем в лабиринт, бегут изо всех сил мужчина с окровавленной головой и прикованный к нему мальчишка. Глубокая ночь. Они бегут, продираясь сквозь сухой мискант и тростник, и мальчишка, чтоб освободиться, достает нож и пытается отрезать себе руку. А сзади, сквозь густые заросли, вопя, несется банда...
Отрезать самому себе руку! Отрезать себе руку ножом. Это вовсе не то, что просто отрезать руку, — тут начинаются другие понятия. Так размышлял агент, мчась по зыбкой влажной земле. Осьминог пожирает самого себя. Щупальце осьминога, отторгнутое внешней силой, вырастает заново, а сожранное им самим — не восстанавливается. Значит, для примитивного сознания осьминога самопожирание — вдвойне, втройне страшное решение. Мальчишка решился отрезать себе руку ножом, отвергнув в своей отчаянной смелости саму идею возрождения. Решился, терзаемый страхом более сильным, чем боязнь, что рука никогда не восстановится, понимая, что, отрезав себе руку, он рано или поздно должен будет расстаться с бандой, и эта боль доставляла ему больше страданий, чем причинила бы ножевая рана. К горлу Исана подступила рвота. Он то и дело поглядывал на свою руку, с трудом пересиливая желание снова и снова удостовериться в ее существовании. Он старался изгнать из своего сознания все ножи, какие могли найтись в убежище. «Может быть, прикованный к агенту наручниками мальчишка был просто пьян?» — спросил он тогда, и полицейский, представитель того типа людей, которые признают в своей болтовне только одностороннее движение, ответил: «Чего? А какое это имеет значение, пьяный, не пьяный?» — и продолжал свой рассказ. Но разве действительно не имело никакого значения, пьяным или трезвым был мальчишка, хотевший отрезать себе руку, чтобы освободиться от наручников? Если бы обезумевший от страха и отчаяния мальчишка в ту минуту действительно был пьян, перед ним наверняка замерцала бы надежда, хоть в виде вздымающейся по опаленному пищеводу рвоты. В опьянении отрезать себе руку не так уж страшно. Решение мечущегося между истерическим возбуждением и отчаянием подростка позволяло ему вонзить нож себе в руку, которая во хмелю казалась ему чужой. Но Исана почувствовал в своих построениях, так легко и просто все объяснявших, серьезный изъян. Если даже допустить, что мальчишка был пьян, полицейский все равно не мог не заметить: мальчишка догадался, что хочет сделать с ним полицейский, волочивший его за собой, и сжался в комок. Вот что это был за мальчишка.
«Пусть меняется время, пусть меняется общество, мы все равно будем это делать. И в коммунистической, и в любой другой стране мы будем и проституцией заниматься, и всем прочим». Перенеся всю тяжесть своего тела на ноги, покоившиеся в земле, Исана встал со стула. Ноги, точно живые корни, ушли неглубоко во влажную землю — этот тонкий, едва заметный покров земного шара. Требовались немалые усилия, чтобы вытащить из земли корни, подняться по железной лестнице и подойти к окну-бойнице на первом этаже.
Исана взял свой мощный бинокль, потушил свет и сквозь темную бойницу, не отсвечивавшую теперь ни единым бликом, стал осматривать заболоченную низину. Кромешный мрак. Но мрак, в который смотришь невооруженным глазом, и мрак, разглядываемый через бинокль, — не одно и то же. В глубоком, беспросветном мраке, открывшемся в окулярах бинокля, он увидел того самого щуплого подростка, которого волочил за собой полицейский, увидел мальчишку, догадавшегося, что хочет сделать с ним полицейский, и сжавшегося в комок. Резкий ветер разгоняет тучи, со вчерашнего вечера заволакивающие небо. Высоко в небе светит луна, время от времени уходящая за тучи, но из бойницы ее не видно. Сухие стебли травы, склоненные ветром в сторону убежища и возвышенности за ним, чуть белеют во мраке, переливаясь, как волны, как мелкие рыбешки, что, извиваясь, стремятся вверх. Там-то и тащил агент упирающегося мальчишку, прикованного к нему наручниками. Возможно, предсмертный вопль подростка, готового от страха в бешенстве отрезать себе руку, и крики его приятелей, носившихся по темной заболоченной низине в поисках товарища, исчезнувшего вместе с агентом, — возможно, их вопль и крики, слившись с сигналами китов, долетавшими из далекого моря, все еще звучали в его ушах. В едином созвучии с сигналами, которых никто на земле еще не сумел разгадать...
- Предыдущая
- 3/71
- Следующая
