Объяли меня воды до души моей... - Оэ Кэндзабуро - Страница 9

• Предыдущая
• 9/71
• Следующая

И еще глаза. Края век и ресницы были, наверно, подведены тушью — ресницы от этого выделялись резче, но глаз не затеняли. Лучи вечернего солнца падали на девчонку со спины, и казалось, сиреневатый свет отражался в ее глазах. И эти ее жгучие, чуть косящие глаза не моргая смотрели на вход в убежище.

Снова наклонившись вперед, как конькобежец, берущий старт на ледяной дорожке, Исана сбежал вниз по винтовой лестнице. Однако вышел он из дому медленно и спокойно направился к вишне. Еще когда он открывал дверь, девчонка вскочила со стула, но не убежала, а встала за спинкой стула. Она стояла в глубокой тени под черной густой кроной вишни, на которой теперь не было ни одной птицы. Исана ясно видел ее смуглую кожу и слегка косящие жгучие глаза.

— Чего? Ну, чего? — смущаясь, жалобно произнесла девчонка едва слышно.

— Я пришел за стулом моего сына. Ты на нем сейчас сидела, — сказал Исана.

Он взял стул и попятился назад, точно от толчка, а девчонка что-то пробормотала хриплым голосом — может быть, ругала себя за робость. Исана, правда, расслышал, что она сказала, но понять смысла ее слов не мог. Когда он, вскинув стул на плечо, повернулся и стал подниматься по косогору к незакрытой входной двери, девчонка громким, возбужденным голосом, произнеся имя известной актрисы времен процветания кино, снова окликнула его. Тогда-то ему стал понятен смысл тех слов, которые она пробормотала раньше.

— Может, переспим в гримерной?

Слова девчонки с горящими мрачным пламенем, слегка раскосыми глазами были явно обращены к Исана:

— Дядечка, переспите со мной хоть разок!

Склоненное вперед тело Исана — на плече он держал по-прежнему стул — мелко задрожало от смеха. Не успел он захлопнуть за собой дверь, как в нее ударил камень, но он, не обращая на это внимания, сел верхом на стул и, положив голову на спинку, продолжал хохотать. Рядом с ним стоял Дзин, обняв за поясницу трясущегося от смеха отца: от него пахло тертым сыром.

Глубокой ночью Исана проснулся от топота скачущих лошадей. Ему приснилось, будто его огромное, как гора, мертвое тело (возможно, оно разрослось уже после смерти) закопано совсем неглубоко и над ним проносится табун лошадей. Во сне Исана беспокоился, что Дзина испугал топот и он вот-вот услышит плач мальчика. Это они топали по крыше. Исана ждал, что рано или поздно они придут, и сейчас, проснувшись, понял, что они нагло ворвались в его жизнь и бесцеремонно топают по крыше!

В бешенстве, весь дрожа от возмущения, он вскочил на ноги, но света зажигать не стал и замер между своей кроватью и кроватью Дзина. Хорошо бы изловчиться и напасть на скакавших у него над головой подростков, но он прекрасно понимал, что бессилен что-либо предпринять. Вскоре после того, как Исана поселился в своем убежище, ему приснился сон. Страшный сон, будто разразилась атомная война. На крыше убежища скопилась огромная толпа людей, жаждущих спастись от атомного нападения, угрожая и требуя впустить всех в бункер. Проснувшись в ужасе, проникшем в самую глубину его мозга, еще погруженного в сон, он хотел было броситься отбивать натиск толпы на крыше, но вдруг понял, что, в бессилии мечась по кровати, он просто видит продолжение сна: бессилие и страх, сковавшие его тело, еще долго оставались раной в его душе.

И на этот раз Исана не стал впустую бегать по убежищу в поисках оружия. Он просто был охвачен всепоглощающей идеей сохранить свою жизнь ради того, чтобы уберечь Дзина. К тому же сейчас Дзин действительно был напуган топотом по крыше. И застонал, будто от боли. Исана и сам готов был стонать, как ребенок. Не застонал он только потому, что, боясь привлечь внимание мальчишек, топавших по крыше, даже света не зажигал и, крепко обняв сына, старался приободрить, поддержать его.

Топот на крыше неожиданно прекратился. Скорее всего, они спрыгнули на одну из площадок в косогоре за убежищем. Исана немного успокоился, решив, что топот на крыше был не враждебным действием, направленным против него и Дзина, а операцией, призванной донести до них некое послание. Но он был не в состоянии следовать за эхом, рожденным этим посланием. Потому что Дзин от пережитого страха превратился в кусок истерзанной плоти. Нужно было отдать все силы, чтобы вернуть его к жизни.

Исана решил все оставить как есть до тех пор, пока он на рассвете не заберется в бункер (впрочем, не раньше, чем Дзин оправится и его можно будет спокойно оставить одного), где восстановит в памяти все происшедшее и найдет нить к тому, как понять и обезвредить послание, полученное им от тех, кто топал ночью по крыше. Поручу-ка я это бесчисленным душам деревьев и душам китов, которые, наверно, внимательно следят за нашей с Дзином затворнической жизнью, подумал он. Дзин, свернувшись калачиком, застыл и стонал так жалобно, что любого привел бы в отчаяние. Исана, прижав к себе ребенка, протянул руку и включил магнитофон, другой рукой он все время растирал ему руки и ноги. Если бы начавший работать магнитофон вдруг испортился и в крохотное светлое оконце, приоткрывшееся в Дзине, полились бы раздражающие шумы, он бы опять ушел так далеко, что Исана никогда бы не смог до него добраться. Он взвился бы в неоглядную высь или утонул в бездонной глубине, как мертвая рыба. Ладони Исана, прикрывавшие застывшее тело ребенка и гладившие его покрытую пупырышками кожу, со страхом ждали такого момента.

Воображению Исана сознание Дзина рисовалось как нечто схожее с сердцевиной яйца. В скорлупе заключена жидкая кровяная сыворотка, замутненная чем-то вроде белка. И в нем — сознание: комочек желтка. Если Дзин, как это бывает каждый раз, когда он ест макароны, ощущает покой и уверенность в себе, его сознание все разрастается и разрастается до тех пор, пока не заполнит всю внутренность скорлупы. Но стоит поселиться в нем страху или обычной тревоге — количество темной кровяной сыворотки увеличивается и крохотное сознание Дзина тонет в ней, как жалкое зернышко. Стоило Исана подумать, что Дзин вдруг умрет с этим зернышком сознания, погруженного в страх, как его самого охватывал безграничный ужас...

Пять часов подряд Исана лежал в убежище, наполненном голосами птиц, и массировал безжизненное тельце ребенка.

В свете пробивающегося сквозь тучи утреннего солнца Исана увидел, как из закрытых глаз Дзина капали горячие слезы. Дзин ночью прикусил нижнюю губу, и в уголках рта запеклась кровь — так бывало после анестезии, которую делал зубной врач. Посмотрев в темное зеркало сбоку от унитаза, Исана увидел, что и он прикусил нижнюю губу. Вдруг вспыхнула острая боль. Страшный привкус, который он ощущал всю эту долгую ночь, был вкусом его собственной крови. Но и в тот миг, когда Исана понял это, ему все равно казалось, будто он пять часов кряду ощущал вкус крови сына.

Исана задремал. Отступая в темное бессознание, он чувствовал, как его душа, устремившись за помощью в бункер, низвергается вниз и, коснувшись у основания металлической лестницы земли, покрытой последней в этом сезоне изморозью, слышит, как души деревьев и души китов говорят ему: пока с тобой все в порядке, спи. Спи до полудня. После полудня — новый бой.

• Предыдущая
• 9/71
• Следующая