Гвозди (журнальная версия) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 5

• Предыдущая
• 5/6
• Следующая

Вернулась мама под вечер. Принесла Костику подарок: бумажный кулек со слипшимися карамельками, тремя пряниками и горсточкой печенья. Точнее говоря, она принесла два кулька, и Костик ревниво спросил:

— А этот кому? Зинке?

— Что ты, — сказала мама. — Она же большая. Это для Володи. Ну, ты знаешь, тот мальчик-ленинградец. Он болеет, и меня попросили передать подарок. Отнесешь ему?

— Угу, — сказал Костик.

Володя жил в соседнем большом доме на третьем этаже. Костик знал, что в шестой квартире, но никогда там не бывал. Интересно, есть ли у Володи елка; правда ли, что у него на столе стоит самодельный крейсер — маленький, но как настоящий; и действительно ли висит на стене портрет Володиного отца, морского летчика? Про крейсер и портрет рассказывал Борька, он к Володе несколько раз приходил.

Костик запахнул пальтишко, промчался через двор, затопал вверх по лестнице и, наконец, постучал в обитую клеенкой дверь.

Долго не открывали. Тускло горела у потолка лампочка, пахло керосином, и холодно было, как на улице. Костик потоптался и постучал снова. Тут дверь открылась.

Ее отворила высокая женщина со строгим лицом, с шерстяным платком на плечах.

— Ты к кому, мальчик?

— Володя дома? — спросил Костик, слегка оробев: женщина походила на учительницу.

— Ты пришел поиграть? К Володе сейчас нельзя, он болеет.

— Я не играть. Я вот… — Костик протянул кулек.

— Что это?

— Подарок. От военкомата.

— А-а… — Женщина чуть улыбнулась. — Спасибо.

— Пожалуйста, — сказал Костик и почему-то слегка обиделся. — До свиданья.

— Подожди. Тебя, кажется, зовут Костя?

Приходи к нам как-нибудь потом. Может быть, Володе станет лучше. Хорошо?

— Приду, — сказал Костик и сразу перестал обижаться. — Он поправится, и я приду.

Но Володя не поправился. В марте он умер.

Двор притих. Ребята с тревогой и смутным страхом поглядывали на крайнее окно третьего этажа. Там в маленькой комнате случилось непоправимое и непонятное. Такой солнечный день, с крыш побежало, и лужи сверкали изо всех сил, а он умер.

Вообще-то смерть была не в новинку, но люди умирали где-то далеко, от осколков и пуль, а сюда только приходили по почте серые бумажки с напечатанными буквами. И каждый раз сквозь горе пробивалась крохотная надежда: вдруг это ошибка?

А сейчас — никакой надежды…

Володя был такой же, как все мальчишки. Ему бы сейчас кораблики мастерить и радоваться близким каникулам. Он же не какой-нибудь старик. И не солдат. При чем же здесь смерть?

— Почему он умер? — спросил Костик у Борьки. Борька не ответил. Они стояли на крыльце, и Борька хмуро смотрел, как две женщины в ватниках вносят в подъезд большого дома красный гроб. Этот гроб привезли на телеге, и маленькая брюхатая лошадь терпеливо ждала у ворот, когда люди управятся со своим непонятным делом.

Костик не хотел смотреть на гроб. Он стал смотреть на свои разбитые, дырявые ботинки. И настойчиво повторил:

— Почему он умер?

— Не смог поправиться, вот и умер, — неохотно сказал Борька.

— А какая у него болезнь?

— Я ведь не врач, откуда я знаю. Что-то отбило, наверно, у него внутри, когда с крыши сбросило…

— С крыши?

— Ты, что ли, ничего не знаешь? — с досадливым удивлением спросил Борька. — Его в Ленинграде сбросило с крыши взрывной волной, когда он зажигалки тушил.

Костику почему-то представилось, как фашисты в касках со свастиками скрытно ползают по ленинградским чердакам и рассовывают по углам зажигалки с горящими фитилями. Зажигалки такие же, как у курсанта Казанчука, который смастерил ее из трофейного немецкого патрона… А Володя пробирается следом за врагами и задувает огоньки.

Но, конечно, все это не так… И Костик спросил:

— Какие это зажигалки?

— Ну, лопух, — беззлобно сказал Борька. — Неужели не знаешь? Которые немцы сбрасывают с самолетов, чтобы дома поджигать.

— Так бы и говорил, что зажигательные бомбы, — ловко вывернулся Костик.

Но Борька не ответил.

Костик думал о Володе.

«Значит, он не просто так умер. Он погиб из-за бомбы, когда тушил зажигалки. Его фашисты убили. Он — как солдат…»

— Говорят, он целых сто зажигалок потушил. А может, больше, — вдруг сказал Борька. И прозвучала в его голосе гордость. Будто и сам Борька гасил зажигалки. Будто он такой же, как Володя. Ну, а разве нет? Зажигательных бомб он не тушил, но зато делал корпуса для мин, и, может быть, уже не один гитлеровский танк вздрогнул и осел в дыму, напоровшись на Борькин ящик со взрывчаткой.

Володя и Борька состояли в одном отряде. Володя, оказывается, записан был в тот же класс, где учился Борька. Только в школу он ходил редко, болел все время…

— Борька, — сказал Костик тихо, но очень твердо. — Как мне записаться в пионеры?

И так же серьезно Борька ответил:

— Я подумаю. Это можно. Я давно на тебя смотрю, ты уже не маленький. Только надо тебе какое-то пионерское задание выполнить.

— Я хоть какое выполню. Можно, я буду с тобой ящики для мин сколачивать?

— Вообще-то я спрошу в цехе. Только мы пока не работаем. Гвоздей не хватает. Просто беда.

— Гвоздей всегда не хватает, — вздохнул Костик.

Володю хоронили через день. Гроб поставили на грузовик с опущенными и обтянутыми красным ситцем бортами. Машина выехала со двора и остановилась на дороге. Пришел оркестр — старшеклассники в одинаковых зеленых телогрейках, с трубами и большим барабаном. И солнце сияло на помятых, но блестящих трубах так, будто никто не умирал, а, наоборот, был праздник. И желтые облака отражались в лужах, и весело шумели воробьи.

Кто-то плакал в толпе. Володино лицо совсем как живое, только очень-очень спокойное.

Пришли ребята, Борькины одноклассники, с венком и пионерским знаменем, с которого свисала черная лента. И еще много незнакомых ребят. Какой-то мальчишка в шапке с полуоторванным ухом дернул Костика за рукав и шепотом спросил:

— Правда, что у этого пацана орден Красного Знамени?

— Правда, — сердито сказал Костик.

Оркестр играл почти без перерыва, и музыка была такая печальная, будто на свете не осталось совсем ничего хорошего.

Потом оркестр на минуту замолчал, и стало совсем тихо. Только со двора доносился стук. Это Иван Сергеич Протасов обивал опять фанерой свои дрова. Чтоб не растащили.

Знамя качнулось над людьми, двинулось в голову колонны, машина заурчала и тихонько поехала вдоль тротуара. Володина голова качнулась на белой подушке. Опять заиграли трубы — медленно и сурово. И Костик вдруг увидел, что люди на дороге — это уже не беспорядочная длинная толпа. Ребята и взрослые шли ровным, почти солдатским строем.

Опасаясь, что ему не найдется в этом строю места, Костик прыгнул с тротуара и хотел уже встать между незнакомой девчонкой и пятиклассником Владиком Солдатовым. Но откуда-то со стороны появился Борька. Он строго сказал:

— Ты с нами не ходи.

— Еще чего! Тебе можно, а мне нельзя? Это просто нахальство какое-то! Нашел место, где распоряжаться! накомандовался!

— Тебе нельзя, — твердо сказал Борька.

— Я тебя, что ли, обязан спрашивать?

— Дурень, — совершенно по-взрослому сказал Борька. — Смотри, у тебя ботинки раскисли и ноги насквозь мокрые. А идти-то нам туда и обратно целых десять километров. По лужам.

— Тебе-то что…

— А то, что потом еще и тебя хоронить придется. Думаешь, я не слышу, как ты по ночам от кашля крутишься?

Много обидных слов мог сказать в ответ Костик. Можно, например, ответить, что Борьку ночью даже корабельными пушками не разбудишь, не то что кашлем. Можно посоветовать, чтобы заботился не о чужих ногах, а о своей голове. Но все эти ответы перепутались у Костика, и он только сказал:

Он стоял, а мимо проходили люди, и нескончаемую печальную мелодию повторял оркестр.

• Предыдущая
• 5/6
• Следующая